— Бей, бей его, сволочугу!

— Сзади, сзади!

— Ах, ты кусаться?!

— Леонидис, пригн-и-и-ись!

— У-у-у! Сволочи, всю бочину отбили!

— Это тебе еще мало!

Вдруг, буквально на какие-то секунды, все затихло — протокуратор Андроник Калла в сопровождении слуг покидал залу, возмущенно поджав губы.

Ему — пожалуй, единственному — удалось уйти просто так. Остальным же…

Немного поостыв, драка возобновилась с новой силой!

Дерущиеся добрались уже до тех, кто просто сидел, неспешно потягивая вино.

— Ты чего расселся, а? '

— Да вот, пью… Никого не трогаю.

— Я всегда знал, что ты не наш! На! Получи-ка в ухо!

Бух!

Сидевший кубарем полетел со скамейки. Отлежался, пришел в себя, озлился… И, схватив в руку валявшийся на полу погнутый медный кувшин, с яростным ревом бросился на обидчика:

— Убью-у-у-у!!!

А на улице было так чудесно, так мило, так хорошо и тихо! В бархатно-черном небе мягко светила…

Придите, здесь вас ждет гостеприимный кров.

Федор Студит. «Монастырская гостиница»

..Луна.

— Ну? — судебный чиновник, отойдя от решетчатого окна, вновь обернулся к Лешке. — Так скажешь наконец, зачем ты учинил драку? Да что там драку — целое побоище! Псы-крестоносцы — и те нанесли городу гораздо меньше ущерба! Гораздо меньше! Подумать только: сломано четыре стола, шесть скамеек, разбито двенадцать амфор и двадцать восемь — двадцать восемь! — фужеров. Да не каких-нибудь, а самых дорогих, из тонкого цветного стекла. Ты хоть знаешь, сколько все это стоит?

Лешка понурился.

— Нет, ты не знаешь, сколько это все стоит, — удрученно покачав головой, продолжал чиновник. — А портьеры? Портьеры ты зачем изорвал, да еще — зубами?

— Зубами? — юноша поднял голову с большим розовато-бордово-коричневым синяком под левым глазом. — Не, зубами — это не я!

— А кто же? Старший тавуллярий? Мхх… ты, между прочим, еще много там чего учудил, в том числе разорвал платье госпожи Дудники Феранцы, разорвал платье госпожи Аристархи Монты, разорвал платье…

— А чести я их, случайно, девичьей не лишил?

— С этим еще не разобрались, — серьезно ответил чиновник.

Лешка неожиданно засмеялся — уж больно вся эта картина напомнила ему известный всем фильм.

— Ты что смеешься-то? — судейский удивился. — Плакать надо!

— А часовню я случайно не разваливал?

— Часовню?! — с какой-то непонятной радостью вдруг переспросил чиновник. — Я так и знал, что это — тоже твоих рук дело! А говорили — турки, турки… Какие турки — когда вот он, человек сам признался. Ничего не поделаешь, придется восстанавливать.

Лешка сидел, словно в прострации — и в самом деле не знал, смеяться ему или плакать?

— Ну, иди пока в камеру, — следователь махнул рукой. — Посиди, подумай.

— О чем думать-то?

— О том, куда делись три золотых блюда, два серебряных, непочатая амфора с дорогим хиосским вином, противни для жарки блинов и кирпичи от разрушенной тобою часовни!

— Господи! — Лешка схватился за голову. — Противни-то мне зачем понадобились?

— Вот уж этого не знаю, — пожал плечами чиновник. — Сиди, вспоминай.

А был уже вечер, почти что ночь, и снова в окно светила луна, мешала спать, будоража сердце и душу, слишком уж властно нахлынули вдруг воспоминания. Воспоминания о… Лешка даже не знал сейчас — было это иль не было?