бывший полковник

С лета 1953 года меня почти что не допрашивали — так, вызовут иногда, чтобы уточнить какую–нибудь мелочь, и все. Бить, слава богу, тоже перестали. Сижу в Лефортове, идет месяц за месяцем, а когда все это кончится — поди пойми. Любопытства я, само собой, не проявляю — зачем? Однажды, еще зимой, спросил у следователя, хватит ли материала на «вышку», тот жестом показал, что за глаза, поэтому и не задавал вопросов.

Два года пробыть в одиночке — муторно, видишь одних следователей да надзирателей, с ними лишним словом не перекинешься. Как–то попросил, чтобы перевели в общую камеру, и ко мне подсадили писателя Леву Шейнина. Он ко мне подъезжал и так и эдак, расспрашивал, кто я, за что сижу, а я до того одичал, отвык от людей, что отмалчивался и даже назвался чужой фамилией. А потом, когда нас порознь перевели во Внутреннюю тюрьму, мы снова оказались в одной камере и подружились. Скуповатый он, Лева, как что получит из тюремного ларька на выписку — нипочем не поделится, а так ничего, байки разные рассказывал, советовался со мной. «Знаешь, — говорит, — я юрист не из последних, как–никак государственный советник юстиции 2 класса, по- вашему генерал–лейтенант, а в своем деле ни хрена понять не могу!» Выслушал он мое мнение и похвалил: «Молодец ты, Иван Александрович, здорово умеешь раскладывать все по полочкам».

От него я и узнал, что Берию посадили. Шейнину, понятно, этого не сказали, но Лева башковитый — по характеру записей в протоколе допроса сам обо всем догадался и тут же написал письмо Хрущеву, они друг с дружкой давно знакомы. Главное, был случай, когда Лева ему добро сделал: входил в комиссию, которая по заданию Политбюро что–то проверяла на Украине, и составил справку в пользу Хрущева. И Руденко ходил у него в дружках, тоже, видно, замолвил словечко — в общем, Леву вскоре выпустили. На прощанье он сказал: «Ваня, я понимаю, ты сидишь по должности», — и обещал посодействовать через Руденко: «Вот увидишь, Роман Андреевич — это человек!»

Прошел 1953 год, наступил 1954–й, а в нашем деле ничего не проясняется, сплошной туман. Был, впрочем, всплеск — то ли в мае, то ли в июне, точно не помню, — предъявляли для ознакомления обвинительный материал согласно 206 статьи УПК РСФСР, а потом все опять надолго заглохло. За лето я окреп, занялся физподготовкой, ежедневно ходил двадцать тысяч шагов по камере, ждал, что дальше будет. Объявили мне, что суд состоится в Ленинграде, только в декабре, перед отправкой. Везли туда в обычном поезде, в купированном вагоне, без наручников, будто я не арестованный, а командированный. Как поезд тронулся, заглянул в купе Таланов, новый начальник Внутренней тюрьмы, отвечавший за нашу доставку, и вежливо спрашивает: «Чернов, как устроились?» — «Отлично, — отзываюсь. — А почему на дорожку вина не даете?» Таланов развеселился и говорит: «Вот когда обратно повезем, обязательно дадим!»

Судили нас в окружном Доме офицеров. Со своим адвокатом я до этого не встречался, познакомились прямо на судебном заседании. Зачем он был нужен, я и по сей день не уяснил. Мы с ним ни о чем не говорили, только разок я шепотом спросил: «Суд идет, а обо мне ни слова — не допрашивают и почти не упоминают?» А он в ответ: «Очень хорошо. Сидите и помалкивайте».