– Сынок, – говорил он мне, – некоторые люди не любят, когда к ним обращаются с расспросами, могут даже в лицо бросить – мол, ты что, прокурор? Но ведь туркмены говорят: человек познает другого по разговору, только животные – по нюху… У нас было очень большое село, но во время гражданской войны, в годы большевизма оно наполовину опустело. А когда начались массовые аресты, село и вовсе обезлюдело, кто-то бежал, кто-то переехал, словом, замерла жизнь. А начнешь расспрашивать – клубок и потянется. У туркмен ведь чужих не бывает. Вот ты удивляешься, что я и деда твоего знал. А ты спроси меня, кто его не знал в наших краях… В окрестностях Кипчака, Геокча, Багира, Эрриккала, Ялкыма, Безмеина все знали Аннанияза Артыка. Он хоть и состоятельным был человеком, но стелил сачак перед гостями, делился с людьми хлебом. В тридцать втором году твоего деда сослали в ссылку на семь лет. Из-за того, что у него был собственный надел, своя лавка, наемные работники. Мать ведь моя – уроженка Кипчака, а дядя жил по соседству с твоим дедом. Так что я точно знаю.
– Чары ага, а какой он был, мой дед? Вы помните его?
Чары ага уселся поудобнее, приготовившись к подробному рассказу. – А как же не помнить. Я хоть и моложе намного был, часто видел его на тоях и поминках, встречал его и в городе, и в селе. Как-то, помнится, понес я в город две котомки ячменя. Мальчишкой еще был совсем. В базарные дни на улицах тесно, не протолкнешься, повсюду арбы, запряженные лошадьми, верблюдами, ишаками. Впереди меня на своем ишачке трусит какой-то бедняк, одетый в ужасные лохмотья. Про такую одежду говорят, что ее и огонь не берет, – заплата на заплате. Городские мальчишки-сорванцы преследуют несчастного, потешаются над ним под одобрительные возгласы взрослых зевак. Тут, откуда ни возьмись, наезжает на них джигит в черной папахе (это и был твой дед), пришпоривает вороного коня, достает плетку – настоящую, из воловьей кожи, и давай этой плеткой хлестать жирных мужиков, подзадоривающих мальчишек. Те – врассыпную. Неподалеку, опираясь на посох, стоял яшули. «Молодец, сынок, – сказал он вослед джигиту, – правильно сделал, что отхлестал этих хамов. Если ребенок хулиган, то виноваты в этом его родители».
Чары ага вздохнул, задумался…
– Какой он был, говоришь? Я тебе так скажу: когда твой дед появлялся в городе, все, от мала до велика, завороженно смотрели на него. А Аннанияз Артык едет себе по дороге, пустив рысцой своего вороного коня… На него приятно было смотреть, он радовал глаз. Всегда опрятный, подтянутый, прямо сидящий в седле, он смахивал на знатного хана или бека.
Тут Чары ага прищурил глаза, задумчиво посмотрел в окно, проводил взглядом пробегающий мимо пейзаж. Потом, продолжая прерванную каким-то внутренним размышлением нить своего рассказа, добавил:
– Справедливый он был. Многое про людей понимал. Рассудить их мог. Односельчане уважали его. Помню, когда во второй раз избрали его арчином, мой покойный отец сказал: «Эх, зря кипчакцы это сделали, зря… Власти и так точат зуб на Аннанияза Артыка. Боятся они таких, как он». Как в воду смотрел. В 37-м Аннанияза ага по прежним обвинениям записали во «враги народа», бросили в застенки КГБ. Он и сам чувствовал, что этим все кончится. Но не мог обмануть доверия простого люда. Потому что любил свой народ, был его верным сыном.