Все, что им удалось услышать, так это громкое заявление вошедшего в комнату мулата:

— Я пришел. И теперь хочу знать, что ты собираешься сказать мне такого, чего нельзя было сказать открыто, при всех?

Ответ чужака оказался тихим, словно неспешное журчание ручья в тишине ночи. Они не смогли разобрать ни слова.

Однако войдя в дом, Обмылок оказался лицом к лицу с куда более серьезной и необъяснимой опасностью, чем все те, с которыми ему до сих пор приходилось сталкиваться. Калека сидел спиной к стене за столом, скрывавшим его беспомощные ноги. Обмылок обратил внимание на гордую осанку и широкие плечи собеседника — отмечая про себя, что такого могучего и грозного торса он не видел никогда в жизни (если, конечно, не считать его собственную заплывшую жиром тушу).

Оказавшись лицом к лицу с чужаком, Обмылок вдруг подумал о том, что жизнь прожита впустую. Следовало бы уделять побольше внимания самому себе; а ещё лучше каждый день брать в руки кузнечную кувалду и разминаться таким образом, чтобы согнать лишний жир и обрести железные мускулы, такие же, как у этого чужака.

Лицо Питера Хейла сохраняло прежнее беспристрастное выражение, и в эти минуты он был похож на боксера, готовящегося выйти на ринг. Возможно, для поддержания формы ему и было вполне достаточно тех усилий, которые приходилось затрачивать на то, чтобы передвигаться на костылях. Однако, Обмылок интуитивно почувствовал, что это не самое главное, и был недалек от истины. Что правда, то правда, от ног калеке никакого толку. Можно сказать, что их у него вообще нет. Но теперь их было не видно, а взору Обмылка предстали длинные, сильные руки, могучие мускулы, упругие бугры которых перекатывались под плотно обтянувшей их рубахой и широченные плечи.

Но помимо физической мощи калека обладал на редкость проницательным взглядом — умные глаза глядели из-под густых, нависших бровей.

И теперь этот взгляд был обращен к Обмылку, которому с каждой минутой становилось все больше и больше не по себе. Гнетущая атмосфера довершала тягостную картину, стены дома как будто давили, становилось трудно дышать, и ему вдруг захотелось поскорее уйти; только бы пережить это выматывающее душу испытание — и вырваться отсюда, на улицу, на простор, на свежий воздух.

Питер Хейл первым нарушил затянувшееся молчание.

— Что ж, Обмылок, а теперь сядь и расскажи, на что ты так обозлился, ладно?

— А разве этого не достаточно, чтобы вывести из себя любого нормального мужика? — выпалил Обмылок, гневно заскрежетав зубами. — Задумал сделать меня прислугой на побегушках? Да вообще, за кого ты меня принимаешь?

— Сядь, Обмылок, — повторил Питер.

— Черта с два! — взревел тот. — Слышал, что я сказал?

— Я тебя слышал.

— И что теперь?

— Ты что, боишься сесть? — все так же спокойно, не повышая голоса спросил Питер.

Это был уже совсем иной подход к делу. Обмылок культивировал в себе непоколебимую уверенность в том, что он не боится ничего и никого на свете — ну, может быть, за исключением тех двоих братьев Баттриков! И теперь эта вера заставила его опуститься на стул, придвинутый к столу напротив Питера.