И с тех пор я помнил ее так ясно, что мог делать с ней все, что мне вздумается. Я менял цвет ее глаз в зависимости от моего настроения – цвета морской воды, когда она просыпалась, медовые, когда смеялась, и огненные, когда злилась. И так же, по настроению, одевал ее в соответствии с возрастом или обстоятельствами: в двадцать лет – влюбленная скромница, в сорок – дама полусвета, в семьдесят – царица Вавилонская, а в сто – святая. Мы вместе пели любовные дуэты Пуччини, болеро Агустина Лары, танго Карлоса Гарделя и снова убеждались, что те, кто не поет, и представить себе не могут, какое это счастье – петь. Теперь я точно знаю: то было не помрачение рассудка, но чудо первой в моей жизни любви, пришедшей в девяносто лет.

Когда дом был приведен в порядок, я позвонил Росе Кабаркас. Святой Боже, воскликнула она, услышав мой голос, а я думала, ты потонул! Она не могла взять в толк, как это я снова провел ночь с девочкой и не тронул ее. Она может тебе не нравиться, ты в своем праве, но хотя бы веди себя, как взрослый. Я пытался ей объяснить, но она резко переменила тему: Ладно, у меня есть для тебя другая, постарше, красивая и тоже девственница. Папаша хочет обменять ее на дом, но можно поторговаться. У меня заледенело сердце. Еще чего, испуганно запротестовал я, хочу ту же самую, и, пожалуйста, как всегда, все, как договорено, без, подвохов, без ссор и без неприятностей. В трубке наступила тишина, и наконец смиренный голос проговорил как будто для себя: Да, видно, это доктора и называют старческим слабоумием.

Я приехал ровно в десять со знакомым шофером, которого запомнил за необыкновенное достоинство не задавать вопросов. Я привез с собой портативный вентилятор и любимую картину Орландо Риверы-Фигуриты, а также молоток и гвоздь, чтобы повесить ее. По дороге я остановился, чтобы купить зубную щетку, пасту, туалетное мыло, туалетную воду «Агуа де-Флорида» и леденцы с лакрицей. Я хотел купить еще вазу для цветов и букет чайных роз, чтобы затмить горшок с бумажными цветочками, но все уже было закрыто и пришлось украсть в чьем-то саду несколько только что распустившихся астромелий.

Памятуя наставления хозяйки, я подошел к дому сзади, по параллельной улице со стороны акведука, чтобы никто не увидел меня у дверей, выходящих в сад. Шофер предупредил: Осторожно, почтенный, в этом доме убивают. Я ответил: если из-за любви, то пусть убивают. Во дворе было темно, но в окнах светилась жизнь, а в шести комнатах бурлила музыкальная мешанина. В моей чуть громче, чем в других, звучал теплый голос дона Педро Варгаса, тенора Америки, исполнявшего болеро Мигеля Матамороса. Я почувствовал, что сейчас умру. Дыхание перехватило, я толкнул дверь и увидел Дельгадину на постели такой, какой я все время вспоминал ее: обнаженная, она сладко спала на левом боку, на том, где сердце.

Прежде чем лечь, я выложил туалетные принадлежности, поставил новый вентилятор на место ржавого и повесил картину так, чтобы она могла видеть ее из постели. Потом лег рядом с ней и пядь за пядью узнал ее всю. Она была та самая, что ходила по моему дому: те же руки, которые в темноте ощупью узнавали меня, те же ноги, с такой мягкой поступью, что ее можно было спутать с кошачьей, тот же запах пота, что был на моих простынях, и палец, на который она надевала наперсток. Но вот что невероятно: та, которую я видел во плоти, которой касался рукой, казалась мне менее реальной, чем та, которая жила в моей памяти.