— Сияющее, — ответил он и добавил совсем тихо: — Вам удалось?

— Как ни странно, — ответил я, — это было не трудно. Я даже слегка разочарован.

— Что… случилось?

Я сказал честно:

— Ожидалось нечто масштабное, эпическое, а там оказался даже не человек, а обычная пьющая, жрущая и совокупляющаяся тварь. Как трудно взбираться наверх и как легко и быстро, оказывается, скатиться!.. Он был уже этим, скатившимся.

Он перекрестился.

— Вы просто очистили мир от еще одного пятнышка скверны.

— Когда на охоте убиваю оленя, — признался я, — и то у меня на душе больше вины.

— Ну, — протянул он, — то оленя.

Я поддакнул:

— Вы правы, ваше преосвященство. Человека никогда не жалко. Вот уж не думал, что убью, а вместо угрызений совести чуть ли не запел осанну! Это такое, нечто веселое. Как я думаю.

Он произнес с неудовольствием:

— Животные все безвинны, их такими сотворили. А человек, если вступил на дурной путь, то это он сам вступил!

— Да уж, — согласился я. — Никаких оправданий. Только что-то вы на меня как-то странно смотрите… Я еще не вступил на дурной путь! Вообще-то я уже давно на нем, но время от времени схожу на верный путь праведности. Довольно часто удается сохранить невинность.

Он помялся, спросил негромко:

— А все-таки… как вам удалось?

Я перекрестился и ответил благочестиво:

— Ваше преосвященство, я сам стараюсь забыть побыстрее. Нехорошо смаковать сцены убийства, хоть и весьма приятно. А я, как победившая сторона, как бы бахвалюсь подвигом, а это для христианина неприемлемо, хоть и очень хочется.

Он вздохнул, перекрестил меня.

— Твоими устами глаголет сам Господь, а я, увы, грешен, поддаюсь мирским соблазнам. Ваше высочество…

— Ваше преосвященство.

Я с некоторой неловкостью шагнул в распахнутые двери, оставив его на крыльце. Конечно, похвастаться я бы еще как, умею и люблю, но пришлось бы признаваться или что-то врать насчет плаща Каина, что, во-первых, пришелся мне по плечам, пусть и тесноват, а во-вторых, что это олицетворение Зла оставил себе, а еще подумываю, как бы выцыганить и дубинку Тертуллиана. Пусть сейчас вроде бы и без особой надобности, но я человек хоть и не скупой, но осторожный и запасливый.

Полдня я разбирал дела, встречался с главами местных гильдий, издал манифест о вольностях, вызвавший неудовольствие епископа Геллерия, в котором я провозгласил, что мы не заставляем отрекаться от апостольской церкви, просто позволяем священникам римской ветви проводить обряды по своим канонам. Кто желает приобщиться — милости просим, кто не желает — вольному воля.

Следующим манифестом даровал вольности городам и весям, заодно разрешил в них самоуправление. Мои лорды ворчали и хмурились, но я заверил, что это ударит гораздо сильнее по Мунтвигу, который все держал в железном кулаке, не давая вспискнуть ни торговле, ни ремесленничеству.

— А что мною дадено, — сказал я наставительно, — то и взад можно забрать, когда придет удобное для нас время.

Их лица посветлели, хорошие наивные люди, уже и немолодые вроде, а доверчивые, как дети. Ну, все верно, сюзерену нужно доверять, иначе что за жизнь? Я в свою очередь защищаю их и вознаграждаю, но это не значит, что буду вести ту политику, которая соответствует их пониманию.