1966

Поселок Лосевка, весь в садах и грядках, раскинулся у дремучего леса. Партизанскими были эти места, и немцы всю Лосевку сожгли, ни единого дома не уцелело. Отстраивались лосевцы после войны заново на пепелищах, на яблоневых пнях. У поселкового Совета памятник: гранитные партизан и партизанка, сжимая автоматы, глядят на лосевскую жизнь. Хлопотливая жизнь, хорошая, мирная — все машут тяпками на огородах, окучивают картошку.

По дальнему краю поселка тянется улица Новопроселочная. Далеко она от памятника погибшим партизанам, от железнодорожной станции и поселкового Совета. Разрослась Лосевка, и десять лет назад начали строиться уже по опушке леса вдоль проселочной дороги. Селились здесь в большинстве не коренные лосевцы, а пришлые люди, обживались, сажали сады, и кто-то завез «веру во Христа». Принялась вера, расползлась реденькими ниточками по поселку, и прозвали лосевцы Новопроселочную улицу Баптистской.

Живет здесь и Анюта Кочетова, все знают, что она баптистка, называют ее так и в глаза и за глаза. Она не обижается, степенная, видная собой молодая женщина. Работает она в сберегательной кассе, домой идет через всю Лосевку и редко с кем не поздоровается. Тут все здороваются.

Шесть тысяч жителей в Лосевке, и думается Анюте, что знает она всех их, если и не по имени, то в лицо. Девушку, что пришла перед самым закрытием за деньгами, Анюта знала, хотя и знакомы не были. Дожидался ее парень, прислонившись в дверях, не лосевский, чужой. Переглядывались они — как перебрасывались солнечным зайчиком, так и прыгала радость в их глазах. От этой радости невзрачная девушка казалась красавицей, и все оттого, что ее милый рядом, и они вместе пойдут домой, и надеется, наверное, эта девчушка на долгое, длиною во всю жизнь, счастье. «Ну что же, — подумала Анюта. — Пошли ей Христос!»

Анюта бесстрастно отсчитывала десятки и с потаенной болью пожелала: «Вот если бы счастье, как деньги, можно было бы класть про запас на сберкнижку. Много у тебя счастливых дней, ты их откладываешь, припрятываешь на черный день, и достаешь потихоньку, по одному счастливому денечку, когда наступают черные дни».

А то ведь чем ты счастливее, чем крепче любишь, тем расточительнее становишься, больше отдаешь. Думаешь, глупая, что лишь одною любовью можно привязать к себе. Все, что есть у тебя, отдашь, всю душу выплеснешь, и потом останешься ни с чем. Ограбленная, одинокая, и кругом пустота: далеко ото всех — не докликнуться, никому не нужна. И ему не нужна со своей любовью. Умереть хочется, но жить-то надо, потому что живая. А как? Вот и уповаешь на бога. Что было бы с человеком в несчастье, если бы не бог? Кидаешься на колени, и молишь, и просишь: «Спаси!» Помнишь, что бог есть любовь, и веришь в это, веришь — и нет холодной пустоты, нет одиночества, есть блаженная вечность и вечная к тебе, никому не нужной, божеская любовь. С этой мыслью существовать на свете можно. Можно двигаться, думать, дышать.

Анюта глубоко-глубоко вздохнула.

— Анна Михайловна, будем закрывать? — спросила из-за своего барьерчика заведующая почтой. — Без пяти минут. Или сегодня вы не спешите?