Оттого, что разворошила память, да еще на Трубной побывала, навернулись слезы. Анна Сидоровна смахнула их платочком, встрепенулась вдруг:

— Батюшки, а в храм? В церковь давно пора. — Поерзала на лавочке, приподнялась было, опираясь ладонью, напомнила сама себе строго: — Служба уже идет! — Но не поднялась, не встала, а как сидела, так и осталась сидеть, словно нечто более важное удерживало ее на скамье.

Ей необходимо было додумать, довспоминать тот случай: «Когда же это я из деревни воротилась? На следующий или в тот же день?» Помнит, что свекор пожалел для нее лошадь, и она до станции шла пешком. Шла босиком, сберегала туфли, торопилась, пыль не поспевала за ней. Помнит, повстречался на порожней телеге веселый парень, крикнул: «Молодайка, чо спешишь? Кабы дитенка не обронила!» И захохотал, озорник. Яков тоже озорной был, веселый, и смеяться охотник — хлебом не корми.

Анна Сидоровна улыбнулась, и свет перед ней опять задернуло слезами, и все вокруг расплылось в радужных искорках и лучах.

— Чего же я сижу? — недоумевала она. — Чего же? Ехала-ехала, и на тебе, служба идет, поди, скоро закончится, а я тут сижу и сижу…

Что же с ней происходит такое? Ведь это впервые в жизни: пришла молиться в церковь — и до паперти не добралась! Удивлялась, но не трогалась с места и, как никогда, ей хотелось вновь и вновь вспоминать.

Хорошо они на Трубной жили! Вечерами, если Яша возвращался с работы не поздно, они с ним выходили под ручку на Петровский бульвар гулять. Пройдут насквозь и Петровский, и Страстной, и Тверской. И как же любила она с мужем на людях пройтись! Идет — ног под собою не чует, так вся и млеет. Было же возле кого млеть. Гордилась она Яковом и еще тем гордилась, что поженились не по сговору родителей, а по сердцу, по любви. Это же понимать надо, если женятся по любви.

И опять ей припомнилась та медово-душистая копна сена у речки за огородами, где говорили они с Яшей про любовь. Ах, какой она счастливой тогда сделалась, когда впервые от него услыхала любовные слова! Один-единственный раз, один вечер говорил их ей Яша, а хватило на всю неразлучную жизнь.

— Домой надо идти! Что сидеть-то? — решила Анна Сидоровна и забеспокоилась: — Один он ведь дома. Один! Пока доеду, пока щи разогрею. Не холодную же картошку больному человеку есть, — проговорила буднично, обыкновенно, а невесть с чего полились из глаз слезы, текли и текли.

Плакала не от горя, не от жалости к себе или мужу, плакала просто так, облегчая душу. Сладко плакалось, легко, и душе становилось легче, будто таяла и отпадала с нее жесткая наледь, которую горячие молитвы в храме не могли растопить.

Старуха деловито вытерла слезы — некогда зря сидеть! И пошла, торопясь, к выходу, к арке, за которой виднелся не святомонастырский, а обычный уличный сквер.

Ясный день сиял над всем белым светом, чистые, голубые безоблачные раскинулись над землей небеса. Люди старались идти не по теневой стороне улицы, как летом, а по солнечной. Солнце, недавно еще неумолимое, стало желанным, милосердным и, охватив землю лучами-ладонями, бережно грело ее…