Воеводы уселись на лавку, а на другую, супротив, – Арсений, старец в рыжей рясе, что встречал на пристани, еще какие-то чернецы, лиц под куколями не разобрать.
Тихо потрескивали свечи. Душно было, тягостно.
Тихо, без скрипа, отворилась дверца позади епископского кресла. Вошел Филофей, благословил вскочивших воевод, велел садиться. Личико у епископа бледное, худое, только глазищи из-под клобука горят. Неслышно подплыл к своему креслу, уселся, прикрыл веками глаза – будто притомился очень, глядеть не в силах. Заговорил тихо, без выражения:
– Волей государя нашего Ивана Васильевича и благословением святого отца митрополита Геронтия идете за Камень, воеводы. На то и мое благословение. Икону святого Георгия Победоносца понесет с вами священник Арсений (Арсений привстал, смиренно поклонился). Не на кровопролитие благословляю вас, но на подвиги во имя Господне, не на гордыню, но на смирение. Склоняйте сибирские народы к святой вере. Непокорных смирите, убогим защитой будьте, и возблагодарит Господь вас за праведные дела. В добрый путь, воеводы, Аминь!
Филофей приоткрыл глаза, поджал тонкие губы, пытливо вглядываясь в лица. На князе Курбском задержал взгляд, на Салтыке. Салтыку показалось, что смотрит на него владыка с приязнью. И тут же вспомнил, что пожелание Филофея сходится с наказом дьяка Ивана Волка: склонять сибирские народцы под государеву руку без лишнего кровопролития. Из Москвы протянулась ниточка на епископское подворье в Усть-Выми, из Москвы! Лишняя гирька на весах его возможного спора с князем Курбским!
Видно, и князь Федор это понял, насупился.
Филофей ни о чем не спрашивал, и воеводы расспрашивать его не осмелились. Да и о чем было говорить?! О вымичской рати порассказал по дороге Фома Кромин. Ушкуи для похода готовы, сами на берегу видели, пищали тоже. Рать снарядили епископские люди хорошо: кольчуги у всех, ручниц много. Что захотел дать епископ для похода, то и дал, больше с него не потребуешь даже государевым именем. На том и распрощались.
Ночевали в домовом монастыре, в душных кельях, пропахших ладаном, свечным воском, постными щами и другими монастырскими неистребимыми запахами.
Воеводы поднялись с тяжелой головой, заутреню в соборе Архангельского стояли хмуро. Наделили, по обычаю, милостыней сирот и убогих, во множестве собравшихся возле паперти. С Филофеем больше не виделись. Старец пояснил, что владыка отъехал до света по своим делам и воеводам не советовал задерживаться. Да и воеводы сами заторопились: негостеприимным оказался Усть-Вымский городок.
Спускаясь к пристани, князь Федор плетью по сапогу постукивал, губы кусал, на священника Арсения не смотрел. А тот в смиренника вдруг обратился, голову склонил, ладони сложил крестиком на груди, шажки мелкие, щепотные, вроде как у ветхого старца.
Взбежал князь Федор по сходням на свой насад, велел тотчас отваливать. А судовой караван уже по реке подтягивается: распорядился кто-то через голову большого воеводы!
Мстительно усмехнувшись, князь Курбский подозвал пищальника Левку Обрядина, что-то зашептал в ухо. Левка понимающе закивал.