И в Вологде, и в Устюге Великом, и в Усольске воевода Федор Семенович Курбский Черный чувствовал себя господином. А здесь оказался вроде бы гостем. Возле вымского устья поспешила наперерез каравану большая ладья. На веслах чернецы, на корме черный стяг с белым крестом, знаком епископским.

Молодые багроволицые монахи, задирая рясы, переваливались через борт насада, становились рядком, смиренно складывая на груди волосатые длани, а последним поднялся на палубу священник Арсений. У князя Курбского от удивления глаза выкатились: когда только успел, проныра?! Известно ведь было, что в Кириллов отъехал, если еще не дальше – в Москву!

Но что поделаешь: пришлось подходить к нему под благословение. Важным был сегодня Арсений, неприступным. Но когда князь к руке его склонялся – подмигнул весело Салтыку. И Салтык кивнул приветливо. И другие воеводы заулыбались: вологодский Осип, устюжский Алферий, новоявленный вычегодский воевода Иван Зубатый – все Салтыковы приятели. Только духовник княжеский Варсонофий засопел сердито, посчитал руколобызание сие для князя Курбского умалением чести.

На людях князь Курбский разговаривать с Арсением не пожелал, повел священника в кормовую каморку. И правильно сделал: обидный получился разговор. Арсений именем владыки распорядился воеводами, как подначальными людьми. Пусть-де судовой караван за городом пристанет, ратники на лугах ночуют, в шалашах. К себе же владыка Филофей зовет лишь больших воевод. Пусть поторопятся князь Курбский и воевода Салтык, отъезжает будто бы владыка по своим делам, лишь для разговора задержался в городке. А поутру и он в путь, и судовая рать чтобы дальше шла…

С владыкой не поспоришь – сам себе голова. Побежали к городу одним большим насадом. Ни пушечной пальбы, ни колокольного звона. Только чернецы на пристань вышли с хоругвями, со складнями да вымские ратники рядами на берегу встали со своим воеводой Фомой Кроминым. Арсений указал на него пальцем:

– Вот воевода вымичской рати. Владыка на поход благословил…

Не поинтересовался даже, приглянулся ли сей муж большим воеводам. Филофей-де благословил – и все…

Воевода Фома Кромин, кряжистый заматерелый мужик, до глаз заросший бурой бородищей, смотрел не то чтобы дерзко, но равнодушно как-то, поклонился коротко, небрежно. Шибко он не понравился князю Курбскому.

Ветхий старец в порыжевшей ряске, перепоясанной простой веревкой, повел больших воевод на епископское подворье. Брел он неторопливо, еле-еле перебирая негнущимися ногами, и воеводам приходилось умерять шаги. Перекидной мостик через ров опасно кренился, поскрипывал. Но городские ворота были крепкие, обитые железными листами, а ратники в воротах рослые, молодые, в кольчугах.

В детинце чисто, везде деревянные мостовые – ноги не изгрязнишь. Строения крепкие, из бревен в два охвата. Крепко строились усть-вымские владыки, хозяйственно, на века.

В хоромах епископа Филофея потолки низкие, двери еще ниже – поневоле входишь с поклоном.

Оконца щелями, едва свет пропускают сквозь густые свинцовые переплеты, сквозь разноцветную слюду. Солнечный день на дворе, а по лесенкам, по переходам воевод вели со свечами. В епископской просторной келье тоже свечи на столе, а в углах – чернота. Кресло одно только, с высокой спинкой, на спинке крест резной, по стенам лавки.