— Да ведь вы вроде бы, я слышал, знакомы, — все еще счастливо глядя на бесконечно любимого им человека, сказал Устименко. — Вера была у тебя, Родион Мефодиевич, на корабле, что-то за меня просила…
Тут они подошли к Вере Николаевне: в черном платье, с обнаженными руками и плечами, с маленькой брошечкой у горла, с мерцающим, загадочно-ищущим и пустым в то же время взглядом, Вера Николаевна была здесь не то чтобы просто хороша, но непомерно хороша, немножко даже с неприличием и каким-то притушенным, застенчивым, но все же вызовом. «Эх вы! — как бы говорил весь ее вид. — Суслики! Нашли кого приглашать! Да ведь я с вами, вахлаками, умру от серой скуки. Впрочем же, нате, любуйтесь, может, кто и найдется достойный, не всерьез, конечно, а временно, для препровождения времени, для смеха…»
Для препровождения времени и для смеха, разумеется, отыскался сразу же Евгений Родионович, который и заговорил даже с придыханием, с модуляциями и с каким-то порою заячьим попискиванием в голосе. Известный ходок по дамской части из вымирающего племени восторженных и сентиментальных фантазеров, умеющих и в зрелые годы влюбляться внезапно, возвышенно и до некоторой степени буйно, хотя и совершенно платонически, младший Степанов поправил роговые, солидные, трофейного происхождения очки, сделал «гм!» и вплотную, забыв о всех намеченных на сегодняшний вечер делах и делишках, занялся Верой Николаевной и ее увеселениями. Ираида покосилась на мужа, тряхнула цепочками и брелоками, страсть к которым у нее достигла нынче апогея, и поняла, что Женечка из игры в прием гостей прочно вышел. «Ничего, пусть развлечется, — подумала она. — Лучше на глазах, чем под предлогом заседаний и совещаний. Да и на что ему, бедняжке, рассчитывать от такой терпкой красоты? (Ираида любила слова вроде „терпкий“). Так, повертятся вокруг да около, поиграют на небольшие ставки!» И сама занялась гостями, которые пошли вдруг так густо, как бывает в театре за несколько минут до начала. Зевают и судачат меж собой гардеробщики, предполагая, что культпоход отменен, но вдруг распахиваются разом все входные двери и валом валит зритель…
Разом явилось здравоохранение — ведущие специалисты области: этим всего интереснее был, разумеется, Устименко Владимир Афанасьевич, полковник, о котором и в газетах писали, и между собой говорили. Его заметили сразу, с ним здоровались, иногда даже приторно, понимая, что на немалые дела приехал такой товарищ в Унчанск. Таким и в Москве неплохо, такие и в газетной хронике зачастую мелькают: «делегацию возглавляет д-р Устименко», «на перроне делегацию встречал представитель министерства т. Устименко»…
Владимир Афанасьевич здоровался со всеми одинаково суховато, не проявляя ни к кому особого интереса. Не из тех он был, что двумя руками пожимают протянутую при знакомстве руку, не из тех, что по-разному здороваются с начальством и с подчиненными, не из тех, что говорят, знакомясь: «Очень рад!»
Главный хирург горздрава — золотозубый, с бульдожьей челюстью, с тем решительным и волевым выражением лица, которое как раз свойственно людям безвольным и совершенно нерешительным, даже испуганным, — представившись доцентом Нечитайло, взял Устименку под руку и рывками оттащил в угол, где сразу же принялся стращать Владимира Афанасьевича здешней обстановкой, в которой решающую власть захватила одна, вполне соответствующая своему назначению, «дама», при которой все, «гм-гм, крайне неустойчиво, неопределенно, гм-гм, где мы крайне, просто-таки неприлично зависимы…»