Как я уже говорил, Луиджи, нас не спасло даже то, что мы с тобой выпустили из повествования много вещей, которые казались нам слишком невероятными, чтобы в них поверить. Некоторые энтузиасты искали со мной встречи, рассчитывая познакомиться с тем, кого они действительно считали путешественником в дальние страны, однако по большей части люди желали увидеть человека, которого они по ошибке принимали за Великого Сочинителя, автора образной и развлекательной выдумки, а некоторые надеялись хоть краешком глаза взглянуть на Удивительного Лжеца – так толпа собирается, чтобы посмотреть, как секут какого-нибудь знаменитого преступника на площади у столбов. Казалось, что чем больше я протестовал, заверяя, что рассказал чистую правду, тем меньше мне верили, и с тем большим юмором (хотя и с любовью) ко мне относились. Едва ли я мог пожаловаться на то, что стал центром всеобщего внимания, потому что взгляды тех, кто смотрел на меня, были теплыми и полными восхищения, но я бы предпочел, чтобы мною восхищались не как выдумщиком.

Как я уже упоминал, наш новый Ca’Polo располагался на Корте Сабионера. Полагаю, что даже на последних картах Венеции до сих пор сохранилось официальное название этой маленькой площади – Двор корабельного балласта. Но ни один житель города больше не называл ее так. Всем она была известна как Двор Милиони – в мою честь, – потому что я прославился по всей Венеции как Марко Милиони, человек, нагромоздивший миллион выдумок, ибо все мои рассказы считали ложью и преувеличениями. Я стал очень известным человеком, однако слава моя была весьма сомнительна.

Со временем я настолько привык к своей новой репутации, что даже не обращал внимания на толпы мальчишек, которые постоянно следовали за мной во время прогулок по городу. Они размахивали деревянными мечами, подскакивали, словно галопировали на лошади, и в то же время шлепали себя по заду, крича что-нибудь вроде: «Подойдите сюда, великие принцы!» или «Забери тебя орда!» Такое постоянное внимание было неприятным, поскольку давало возможность даже совершенно посторонним людям узнавать и приветствовать меня, когда мне хотелось бы остаться неузнанным. Тем более что к тому времени у меня появилась еще одна причина не так бросаться в глаза горожанам, ибо случилось следующее.

Я не помню, где именно прогуливался в тот день, но вдруг прямо на улице столкнулся лицом к лицу с той самой малышкой Дорис, которая была моей подружкой в детстве и так обожала меня в то давнее время. Я остолбенел: ведь Дорис была приблизительно моего возраста, то есть слегка за сорок, а надо вам сказать, что к этому времени женщины, принадлежащие к низшему сословию, как правило, становятся уже седыми, морщинистыми и измученными жизнью. Однако передо мной стояла Дорис, только-только вступившая в пору женственности – лет двадцати с небольшим, – прилично и со вкусом одетая, а не в бесформенном черном одеянии, какое обычно напяливают на себя немолодые простолюдинки. Она по-прежнему оставалась золотистой блондинкой со свежим цветом лица, такой же хорошенькой, какой была, когда я видел ее в последний раз. Я был не просто изумлен, я был оглушен. И настолько забыл о приличиях, что чуть не выпалил ее имя, прямо там, на улице, и только в последний момент обратился к ней с почтением: