Между тем становилось поздно. Поле, который еще не видел свою жену и детей, приготовился уходить, как вдруг вернулся Флёрио — и не один.
«Как вам, капитан, этот миленький матросик, которого я только что завербовал? Не правда ли, красная шапка будет ему к лицу?» — «Правда, — признал Поле, — но разве это юнга? А, я, кажется, понял, это женщина… — Поглядев на нее с минуту, он удивился еще больше: — Если не ошибаюсь, это жена Сен***». — «Да, — ответил Флёрио, — это Элиза, прекрасная половина директора труппы, увеселяющей в настоящее время всю Булонь; она пришла порадоваться вместе с нами». — «Дама среди корсаров, поздравляю! — продолжал капитан, бросая на переодетую актрису взгляд, полный презрения. — Надо быть помешанной…» — «Ну, полно, командир! — воскликнул Флёрио. — Можно подумать, что корсары какие-то людоеды; ведь ее никто не съест».
Элиза потупила глазки.
«Милое дитя, не краснейте, — успокоил ее Флёрио, — капитан шутит…» — «Нет, черт возьми, я и не думаю шутить! Я помню тот пресловутый день Святого Наполеона, когда весь генеральный штаб, начиная с генерала Брюна, шел нога в ногу; в этот день не было никаких действий — эта дама знает почему, не заставляйте меня вам разъяснять»
Элиза, переборов смущение, постаралась оправдать свое появление в гостинице «Серебряный лев»: она медовым голоском стала говорить о своем восторге, о славе, о неустрашимости, о героизме и, чтобы окончательно умаслить и растрогать Поле, назвала его французским рыцарем, взывая к его рыцарским чувствам. Лесть всегда оказывает влияние даже на самые зачерствелые натуры. Поле принял церемонный вид и извинился по-своему за грубость. Получив прощение, он распростился со своими гостями и пожелал им хорошо повеселиться; вероятно, им не пришлось скучать.
Меня клонило ко сну, я бросился на свою постель и заснул как убитый. На другое утро я проснулся свежим и бодрым. Флёрио повел меня к судовладельцу, который дал мне вперед несколько пятифранковых монет. Семь дней спустя восемь из наших товарищей оказались в больнице. Имя актрисы Сен*** больше не появлялось на афишах. Ходили слухи, что эта дама, желая поскорее убраться в безопасное место, воспользовалась каретой какого-то полковника, который, обуреваемый страстью к игре, мчался в Париж.
Я с нетерпением ждал отплытия. Пятифранковые монеты Шуанара были сочтены; на них я, конечно, мог существовать, но они не давали возможности разгуляться. С другой стороны, пока я был на суше, я подвергался опасности встретиться с нежелательными персонами. Булонь была наводнена всякой швалью. Разные негодяи занимались своими грязными делами на берегу, где обчищали рекрутов как липок. Я был уверен, что среди них есть беглые с каторги. Я боялся, что меня узнают, и мои опасения были тем более основательны, что многие освобожденные каторжники были определены в саперный корпус или в корпус военных рабочих при флоте. С некоторых пор в округе только и толковали что об убийствах, грабежах, воровстве. Все эти преступления сопровождались симптомами, по которым можно было узнать, что тут действовали опытные мошенники, набившие руку в ремесле. Может быть, в числе этих разбойников, думал я, и найдется один из тех, с кем я сошелся в Тулоне. Я хотел избежать их, поскольку, снова вступив с ними в сношения, мне трудно было бы не скомпрометировать себя. Известно, что мошенники всегда препятствуют обращению раскаявшегося; они считают честью удержать своего товарища в том омуте возмутительного разврата, в котором погрязли сами.