Сначала преступника не могли найти; многочисленные аресты ни к чему не привели, и только когда в руках сына Руселе обнаружили украденные у банкира билеты, убийцу арестовали. Он начал с ложных показаний: выдумал имена несуществующих сообщников, назвал какую-то воображаемую личность в очках; потом заявил, что идея убийства принадлежит старшему сыну банкира, затем назвал младшего — Эдуарда Донона. По роковому стечению обстоятельств, о которых я говорил, молодой человек в минуту совершения убийства был дома и находился в своей комнате. Никто не понимал, как он мог ничего не знать и не слышать. Страдая от лихорадки, он действительно ничего не слышал, но между тем кое-что заставляло подозревать его причастность к этому делу. Начавшееся следствие показало, что он был любовником горничной, с которой имел сношения его отец. Не мог ли Эдуард в минуту ревности решиться на преступление?

Между тем он был совершенно не виновен, хотя и настроил всех против себя своими высокомерными ответами. Принялись перебирать всю его жизнь, все его поступки. Его попрекали тем, что он ленился в учебе, был непочтителен к своим наставникам, особенно к отцу. Бог знает на какие хитрости шли, чтобы вырвать у Эдуарда хоть одно неосторожное слово. Руселе, надеясь спасти свою голову, сваливал всю вину за преступление на Донона-младшего, называя себя его орудием. Он говорил, что из желания немедленно получить наследство Эдуард предложил ему убить своего отца за двадцать тысяч франков! Но юноша был несовершеннолетним и потому не мог ни получить наследства, ни пообещать такую сумму.

Результат этого дела известен: Эдуард Донон был оправдан, а Руселе осужден на вечную каторгу.

Два года спустя я случайно встретил Донона. Он казался встревоженным и грустным; он сказал: «Я иду за доктором». — «Для себя?» — спросил я. «Нет, для моей маленькой дочери», — ответил он.

Я указал ему, где живет доктор, и потом по его приглашению отправился к нему. И что же я увидел? Горничную его отца. Он стал жить с ней с того самого дня, как его выпустили из тюрьмы. Едва он вошел, как она, не обращая никакого внимания на постороннего, принялась его бранить. Эдуард, ничего не отвечая, взял из колыбели ребенка. Девочка была прелесть как хороша. Потом, положив ее обратно в постельку, он тихо сказал: «Дорогая моя крошка!.. Единственное утешение всех моих горестей…»

Больше я не встречал несчастного Эдуарда, но я унес с собой твердое убеждение, что тот, кто был таким нежным отцом, не мог быть дурным сыном.

Семнадцатого сентября 1844 года амнистия открыла мне двери Консьержери.

«Возьмите и меня! Возьмите и меня!» — просили в один голос несчастные, которых я оставлял.

Впоследствии я увидел, что самой лучшей мерой для предупреждения преступлений была та, которую правительство приняло, отправляя преступников в Кайенну[31] и очищая от них Париж.

Кроме того, улучшения, произведенные в самом городе и уничтожение всевозможных притонов разврата в предместьях — все это благотворно отразилось на очищении столицы в нравственном отношении.