Ася обронила это, уверенно зная, какая мордочка чего стоит. Она, видно, не прошла никакой стадии болезни, болей, вымучивания, потери аппетита и сна, она ещё не потеряла свежести, румянца, она просто прибежала из своих спортивных залов, со своих танцевальных площадок на три дня на исследование.

– А хорошие преподаватели – есть? – спросил Дёмка, чтоб только она не замолкала, говорила что-нибудь, а ему на неё посматривать.

– Не, нету! Индюки надутые! Да вообще – школа!.. говорить не хочется!

Её весёлое здоровье перехлёстывалось и к Дёмке. Он сидел, благодарный ей за болтовню, уже совсем нестеснённый, разнятый. Ему ни в чём не хотелось с ней спорить, во всём хотелось соглашаться, вопреки своим убеждениям: и что жизнь – для счастья, и что ноги – не отдавать. Если б нога не грызла и не напоминала, что он увязил её и ещё сколько вытащит – полголени? по колено? или полбедра? А из-за ноги и вопрос «чем люди живы?» оставался для него из главных. И он спросил:

– Ну а правда, как ты думаешь? Для чего… человек живёт?

Нет, этой девчёнке всё было ясно! Она посмотрела на Дёмку зеленоватыми глазами, как бы не веря, что это он не разыгрывает, это он серьёзно спрашивает.

– Как для чего? Для любви, конечно!

Для любви!.. «Для любви» и Толстой говорил, да в каком смысле? И учительница вон от них требовала «для любви» – да в каком смысле? Дёмка всё-таки привык до точности доходить и своей головой обрабатывать.

– Но ведь… – с захрипом сказал он (просто-то стало просто, а выговорить всё же неудобно), – любовь – это ж… Это ж не вся жизнь. Это ж… иногда. С какого-то возраста. И до какого-то…

– А с какого? А с какого? – сердито допрашивала Ася, будто он её оскорбил. – В нашем возрасте вся и сладость, а когда ж ещё? А что в жизни ещё есть, кроме любви?

В поднятых бровках так была она уверена, что ничего возразить нельзя, – Дёмка ничего и не возражал. Да ему послушать-то надо было, а не возражать.

Она довернулась к нему, наклонилась и, ни одной руки не протянув, будто обе протягивала через развалины всех стен на земле:

– Это – наше всегда! и это – сегодня! А кто что языками мелет – этого не наслушаешься, то ли будет, то ли нет. Любовь!! – и всё!!

Она с ним до того была проста, будто они уже сто вечеров толковали, толковали, толковали… И кажется, если б не было тут этой санитарки с семячками, медсестры, двух шашистов да шаркающих по коридору больных – то хоть сейчас, тут, в этом закоулке, в их самом лучшем возрасте она готова была помочь ему понять, чем люди живы.

И постоянно, даже во сне грызущая, только что грызшая дёмкина нога забылась, и не было у него больной ноги. Дёмка смотрел в распахнувшийся асин ворот, и рот его приоткрылся. То, что вызывало такое отвращение, когда делала мать, – в первый раз представилось ему ни перед кем на свете не виноватым, ничем не испачканным – достойным перевесом всего дурного на земле.

– А ты – что?.. – полушёпотом спросила Ася, готовая рассмеяться, но с сочувствием. – А ты до сих пор не…? Лопушок, ты ещё не…?

Ударило Дёмку горячим в уши, в лицо, в лоб, будто его захватили на краже. За двадцать минут этой девчёнкой сбитый со всего, в чём он укреплялся годами, с пересохшим горлом он, как пощаду выпрашивая, спросил: