И почему же, спрашивал теперь Дёмка тётю Стёфу, почему такая несправедливость и в самой судьбе? Ведь есть же люди, которым так и выстилает гладенько всю жизнь, а другим – всё перекромсано. И говорят – от человека самого зависит его судьба. Ничего не от него.

– От Бога зависит, – знала тётя Стёфа. – Богу всё видно. Надо покориться, Дёмуша.

– Так тем более, если от Бога, если ему всё видно – зачем же тогда на одного валить? Ведь надо ж распределять как-то…

Но что покориться надо – против этого спорить не приходилось. А если не покориться – так что другое делать?

Тётя Стёфа была здешняя, её дочери, сыновья и невестки часто приходили проведать её и передать гостинца. Гостинцы эти у тёти Стёфы не задерживались, она угощала соседок и санитарок, а вызвав Дёму из палаты, и ему совала яичко или пирожок.

Дёма был всегда не сыт, он недоедал всю жизнь. Из-за постоянных настороженных мыслей о еде голод казался ему больше, чем был на самом деле. Но всё же обирать тётю Стёфу он стеснялся, и если яичко брал, то пирожок пытался отвергнуть.

– Бери, бери! – махала она. – Пирожок-то с мясом. Пота и есть его, пока мясоед.

– А что, потом не будет?

– Конечно, неужли не знаешь?

– И что ж после мясоеда?

– Масленица, что!

– Так ещё лучше, тётя Стёфа! Масленица-то ещё лучше?!

– Каждое своим хорошо. Лучше, хуже, – а мяса нельзя.

– Ну а масленица-то хоть не кончится?

– Как не кончится! В неделю пролетит.

– И что ж потом будем делать? – весело спрашивал Дёма, уже уминая домашний пахучий пирожок, каких в его доме никогда не пекли.

– Вот нехристи растут, ничего не знают. А потом – великий пост.

– А зачем он сдался, великий пост? Пост, да ещё великий!

– А потому, Дёмуша, что брюхо натолочишь – сильно к земле клонит. Не всегда так, просветы тоже нужны.

– На кой они, просветы? – Дёма одни только просветы и знал.

– На то и просветы, чтобы просветляться. Натощак-то свежей, не замечал разве?

– Нет, тётя Стёфа, никогда не замечал.

С самого первого класса, ещё и читать-писать не умел, а уже научен был Дёма, и знал твёрдо и понимал ясно, что религия есть дурман, трижды реакционное учение, выгодное только мошенникам. Из-за религии кое-где трудящиеся и не могут ещё освободиться от эксплуатации. А как с религией рассчитаются – так и оружие в руки, так и свобода.

И сама тётя Стёфа с её смешным календарём, с её Богом на каждом слове, с её незаботной улыбкой даже в этой мрачной клинике и вот с этим пирожком была фигурой как бы не реакционной.

И тем не менее сейчас, в субботу после обеда, когда разошлись врачи, оставив каждому больному свою думку, когда хмурый денёк ещё давал кой-какой свет в палаты, а в вестибюлях и коридорах уже горели лампы, Дёма ходил, прихрамывая, и всюду искал именно тётю Стёфу, которая и посоветовать-то ему ничего дельно не могла, кроме как смириться.

А как бы не отняли. Как бы не отрезали. Как бы не пришлось отдать.

Отдать? – не отдать? Отдать? – не отдать?..

Хотя от этой грызучей боли, пожалуй, и отдать легче.

Но тёти Стёфы нигде на обычных местах не было. Зато в нижнем коридоре, где он расширялся, образуя маленький вестибюльчик, который считался в клинике красным уголком, хотя там же стоял и стол нижней дежурной медсестры и её шкаф с медикаментами, Дёма увидел девушку, даже девчёнку, – в таком же застиранном сером халате, а сама – как из кинофильма: с жёлтыми волосами, каких не бывает, и ещё из этих волос было что-то состроено лёгкое шевелящееся.