– Сколько ждать-то? – полюбопытствовал богатырь.
– Недолго, – успокоил его Гомункул. – Скоро Конец Света. Так всегда перед Концом Света бывает, я знаю…
– Я знаю, я видал… – передразнил его Жихарь. – Ну и куда ты теперь своих мышей дурацких денешь?
– В печку брошу! Они мне не дают спать, норовят отгрызть кусочек…
– Ага, додумался! Закопай лучше!
– Так ведь шебуршиться будут, выкопаются…
– Вот нашел заделье! Ты у нас, можно сказать, один мудрец остался, так вот и думай, что делать!
– Сначала надо определить, кто виноват, – с достоинством ответил Колобок. – А мудрецов у тебя нынче полный кабак…
Зелено вино в Многоборье, как и повсюду, утратило свою силу, а вот Мозголомная Брага, секретом которой Беломор все-таки поделился с обществом, еще худо-бедно действовала, дурманила голову, позволяла на время забыть о происходящем. День и ночь гудело пламя под перегонным котлом. Мозголомку кузнец Окул не перегонял даже по второму, а тем более по третьему разу – жбаны с мутным и вонючим первачом кабацкие служители вытаскивали сразу и тащили на столы.
Народу в кабаке было полно, но не местного, не столенградского, а гостевого. Мало того, что не ушли восвояси пораженные произошедшим побратимы – идти было нынче некуда и незачем, – но все окрестные князья и волхвы, не шибко даже дружественные, не сговариваясь, потихоньку, поодиночке потянулись к Жихарю, признав тем самым его несомненное главенство и богатый опыт по спасению белого света от всяческих напастей.
Пиром это назвать никак было нельзя, дружеским весельицем – тем более. Мозголомка не брала одного Яр-Тура – он сидел по-прежнему бледный, но не опухший, не запущенный, в отличие от Лю Седьмого и Сочиняй-багатура, которые даже и умываться забыли, только подливали в знакомый глиняный жбан воду, которая там превращалась в персиковую настойку, а она была хоть и слабже, но все же вкуснее скорогонного пойла.
В узкий круг друзей жбана был допущен почему-то сказитель Рапсодище, уже успевший потерять иноземный лоск заодно с парочкой вставленных зубов и вернувшийся в привычное для многоборцев состояние. Свои чудные крутобокие гусли он каким-то высшим промыслом еще не успел расколотить ни обо чью голову. Рапсодище на ходу складывал свежую песню:
– Какой поэт погибает в безвестности! – восклицал Лю Седьмой. – Как тонко чувствует он трагедию разлученных Сунь и Вынь!
Сочиняй-багатур пробовал подыграть Рапсодищу на звонком кельмандаре, но пальцы не слушались.
А ведь задумывалось поначалу все это кабацкое сидение как совет мудрейших, достойнейших мужей, славных героев, ответственных вождей!
Жихарь в эти дни бывал в кабаке только набегом – превозмогая себя, ходил по городу, объезжал на водяном коне ближние и дальние поселения, следил, чтобы люди сдуру не калечили друг друга и не забывали прежнего порядка жизни, потом возвращался, отдыхал маленько, любуясь на безмятежного и безымянного все еще сына, заглядывал в кабак, убеждался, что никто от мозголомки не просветлел для дельного совета, снова садился в седло…