— Кто?

— Мортье. Дела, как видно, плохи. Плевен, говорят, отказывается. Значит, встанет вопрос о Пине. Если это подтвердится, Пине должен будет подумать о социалистах и может отдать им в качестве компенсации министерство национального просвещения.

— Ладно! Будь что будет, мой дорогой Белло. Мне все равно. Все равно. Писем много?

— Порядочно. Я начал разбирать… Ничего нового. Прошения, пригласительные билеты… Я отложил в сторону то, что адресовано лично вам.

— Хорошо, я посмотрю.

Я прошел к себе в кабинет. Стал тереть глаза, щеки. Чувствовал я себя полной развалиной. Меня наградили орденом за то, что я совершил казнь над предателем, так, по крайней мере, думали. Но если я убью его теперь, меня упекут в тюрьму. Чушь какая-то! Смешно, а хочется плакать.

Я машинально распечатывал конверты. Лонж любезно уведомлял меня о женитьбе своего сына. Почему прошлое так настойчиво преследует меня?.. Письмо от нашего архитектора из Клермон-Феррана. После бури в нескольких местах стала протекать крыша замка. Ну это забота Арманды… Две-три брошюры… А под ними… Ах, мой бедный Кристоф! Я сразу же узнал старательно выведенные печатные буквы. Наступление продолжалось. Я разорвал конверт.

На стол упала маленькая фотография. Кто-то успел запечатлеть Плео, с жаром пожимающего мне руки в больничном дворе. Нас легко было узнать, особенно его, снятого анфас при хорошем освещении. Мы были похожи на старинных друзей, исполненных друг к другу самых нежных чувств. Это был обвинительный документ. Сомнений не оставалось: моим преследователем была Арманда! Разве не говорила она: «Я этого так не оставлю»? Вообразив, будто я тайком встречаюсь с Эвелиной, она, должно быть, обратилась в какое-нибудь частное сыскное агентство. Выследить меня не составляло труда. Мой преследователь подстерегал меня. Велико же было его разочарование — никакой женщины! Только этот больной во дворе Ларибуазьер. А изумление Арманды при виде этой фотографии? Мне казалось, я читаю ее мысли. Прежде всего, отблагодарить агентство и отменить слежку. Избежать возможного расследования, которое могло привести к пагубным результатам. Затем предупредить меня, проинформировать, что ей все известно, но что она, однако, не желает скандала — из-за тебя, из-за твоего отпуска. Все это мы выясним потом, после твоего отъезда. А пока мне полагалась шахматная фигура — чтобы я мучился, и фотография, которая должна была доконать меня. Все это показалось мне страшно жестоким, а кроме того, свидетельствовало о такой высокой степени самообладания, что я ужаснулся.

Я открыл окно, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. И еще раз, одну за другой, стал перебирать мысли, которые возникли у меня при виде этой фотографии. Нет. Я не ошибся. Арманда знала. Я представлял себе ее ярость, ее возмущение и, конечно, охватившую ее панику. У нее не было времени, как у меня, осознать весь комплекс событий, которые повлечет за собой появление в Париже Плео. Она преодолевала лишь первый этап — минуты безумного страха. «Его узнают. Разразится страшный скандал. Если он вернулся, то, конечно, для того, чтобы шантажировать нас. Доказательство тому — триста тысяч франков, снятые со счета, и это только начало». Но мало того, фотография свидетельствовала в ее глазах не только о том, что Плео жив — хотя и это само по себе было для нее ужасным открытием, — она говорила также о том, что мы с ним как бы заодно и связаны, по-видимому, чудовищным сговором, объединявшим нас против нее…