Я заплакала. Слезы так и полились потоком у меня из глаз. Но разве мог какой-нибудь поток прорвать эту плотину подлости? Разве я могла слезами залить огонь его алчности?

Он сейчас же сказал мне, что слезы мне не помогут и что я должна исполнить его требование.

И от горя, от безысходности я опять согласилась.

Вечером на автомобиле приехал министр.

Это был невысокий, тридцатидвухлетний, с черными кудрями человек.

Я вынуждена была встретить его у дверей эндеруна. Видно он был заранее осведомлен о предстоящей встрече со мной, потому что он нисколько не удивился, а сразу взял меня под руку, улыбаясь в то же время моему мужу, который без всякого стыда стоял тут же, и так мы пошли в гостиную.

Прием мы устроили ему великолепный. Сласти и напитки, разговоры всякие... Но я, естественно, была подавлена и грустна.

Так прошло два-три часа. Подали ужин, и когда министр поел, супруг мой вышел из комнаты, и мы с министром остались одни.

Утром министр уехал. По уходе его муж немного позабавился со мной, а потом сказал:

— То, что я вчера тебе говорил, мне пришлось сказать потому, что так было нужно. Но разве я могу расстаться с такой женой как ты, да еще ложно ее опозорить?

Я приняла его слова за правду и раздумала говорить о своем горе матери...

Эфет замолчала... Часы на мечети Сепехсалара пробили восемь. Прошел, значит, уже час, как женщины занялись беседой.

И вновь заговорила Эфет.

Через несколько дней муж мне сказал:

— Нам придется попутешествовать. Мы едем в Исфаган. Сегодня утром министр вызвал меня и изволил сказать, что, так как мне нужно дать высший пост, а начальник... в Исфагане за хищения уволен в отставку, то министерство решило, назначив мне хорошее жалование, послать меня в Исфаган. Ну, я поблагодарил господина министра и доложил ему о моей готовности принять это назначение.

А через два дня он сообщил, что уже вышел приказ о его выезде на место службы и что мы через два дня уезжаем. Ясно было, что сладость той ночи не изгладилась из памяти министра.

Я съездила в отцовский дом, простилась с отцом, матерью и нянькой. Няньке очень хотелось поехать со мной, но муж не позволил. При расставании с ними я горько плакала: на сердце у меня было почему-то страшно тяжело, я чувствовала, что это путешествие принесет мне что-то плохое. Поехали мы в коляске и через пять дней, проехав через Кум и Кашан, добрались до Исфагана. Во время поездки обращение мужа со мной стало иным. Он уже больше не называл меня «ханум» и иногда в разговоре употреблял грубые слова. Я была очень удивлена, но, думая, что он шутит, и помня, что он мой муж, — ничего не говорила.

В Исфагане мы не сходились ни с кем. Прошло два месяца со дня нашего приезда, и характер мужа совершенно изменился. То почтение, с каким он относился ко мне в Тегеране, безвозвратно исчезло. Теперь он много пил; напившись, ругал меня и иногда даже бил, так что жить мне стало тяжело.

В одну из ночей, когда он ругал меня, я сказала ему:

— Зачем ты говоришь подобные вещи? Если я тебе не нужна, дай развод и отправь меня в Тегеран.

А он вдруг захохотал и говорит: