Сомнений не оставалось. Мохаммед-Таги, боясь, что Сиавуш рассердится на него, уже хотел соврать ему что-нибудь, но потом, махнув рукой на его гнев и огорчение и даже на то, что ему, может быть, придется уйти с места, сказал правду.
Шахзадэ снова слег. На этот раз болезнь была уже не физическая, а душевная. Снова волновалась мать, снова приглашали врача, который, осмотрев больного, сказал, что приступ лихорадки, сваливший его в постель, скоро пройдет, но что у него переутомление, от которого он не так-то скоро поправится, и что лучше всего, если он отправится путешествовать. Болезнь его длилась одиннадцать дней. Но, встав с постели, он не мог уехать, так как отец все еще был под арестом, и мать никак не соглашалась с сыном расстаться.
В этот вечер Рамазана, который мы описываем, он, лежа на диване в своей комнате, думал о Джелалэт.
Вдруг вошел Мохаммед-Таги. Он едва переводил дух. Подойдя к шахзадэ, он объявил:
— Радость, радость, мождэ!
— Что такое? Что случилось? — спросил шахзадэ.
— Кабинет пал, сеид бежал.
Улыбаясь от радости, Сиавуш спросил:
— Да ты не врешь? От кого ты слышал?
Мохаммед-Таги рассказал, что он только что видел на улице двух человек, которые шли и говорили о падении кабинета. Они шли рассказать об этом семьям арестованных.
Чтобы проверить его сообщение, шахзадэ кое-как с его помощью выбрался из дому, взял извозчика и поехал на площадь Тупханэ. Там все говорили о падении кабинета. Охваченный радостью и уверенный, что теперь отец скоро выйдет, и он сможет отправиться за границу, Сиавуш вернулся домой.
Там уже все ликовало. Чуть не до зари веселились домашние, перебирая заслуги и добродетели шахзадэ К... Звезда Султана и Фея Султана спорили о том, чья именно молитва была услышана.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Известие о падении кабинета подтвердилось. И вновь, в один из вечеров того же Рамазана, вышел манифест его величества, в котором говорилось о высоких достоинствах тех самых лиц, которые три месяца назад были объявлены манифестом ничтожествами и были посажены в тюрьму. Арестованные тоже узнали о событии. Их заключению пришел конец. В многочисленных пролетках и в каретах их повезли в меджлис.
Там уже собралась толпа. Их приветствовали, поздравляли друг друга, называли этот день праздником. Противно было видеть, как какой-то молодой человек, называвшийся «патриотом», целовал им руки, восклицая:
— Слава всевышнему!
Раздоры и несогласия в конце концов сделали свое дело. Враги свободы были в итоге спасены, а Иран снова стоял у края пропасти.
Делать было нечего: оставалось надеяться только на божественное возмездие: человеческие попытки избавиться от этих паразитов ни к чему не привели. Со следующего дня иранцам приходилось начинать свою прежнюю жизнь, такую же, какой они жили три месяца тому назад.
Хаджи-ага пытался с помощью хезрет-э-ага вновь забрать дом. Но, узнав, что произошло, хезрет-э-ага выругал его:
— Зачем в споре с казаком упоминал мое имя? Зачем подвергал меня опасности? Дай-ка сюда купчую: там моя подпись, а это по нынешним временам может дорого обойтись.