Входная дверь была тонкая, дощатая; ударь в нее хорошенько ногой, всю в щепки можно разбить.

За нею была узкая прихожая, в одно небольшое окно во двор.

– Это будет моя комната, – сказал Акантов.

У стены – низкая и узкая походная постель, накрытая жидким и старым суконным одеялом. Над постелью, на веревках, – полка с книгами. В противоположной стене – глубокая ниша и в ней небольшая газовая плита, стол и табуретка. Кое-какая кухонная, новая, не бывшая ни разу в употреблении, посуда на полке и на столе…

– Тут тебе будет кухонька… Кое-что я купил; если чего не хватает, со временем прикупишь. Я дома-то раньше не столовался… Но, кажется, все, что надо, купил для тебя…

За прихожей – несколько большая комната, упиравшаяся в широкое до полу окно. Эта комната и составляла то, что называлось квартирой. Акантов обставил ее, как мог. Все это были вещи, купленные на блошином рынке. Подержанная, подозрительная дешевка. Егору Ивановичу, за шестнадцать лет рабочей полунищенской жизни, по грязным отелям, вся эта мебелишка казалась не так уж плохой.

Лиза тихо вздохнула.

Она ожидала, что будет бедно. Она знала, что, хотя в Берлине ее отца и называли General и Excellenz, на деле-то он был фабричным рабочим, Парижским пролетарием, – значит, – и обстановка должна была быть соответствующей. Но такой бедности Лиза все-таки не ожидала…

Комната была очень мала. На полу лежал – гордость Егора Ивановича – очень старый, очень потертый, выцветший, но настоящий марокканский ковер. У стены было «сомье», разворачивавшееся на ночь в постель, у окна – старое кресло, показавшееся Лизе подозрительно грязным. Рядом с дверью из прихожей была еще узкая дверь. Там была уборная, с белой эмалированной сидячей ванной, с блестящими кранами холодной и горячей воды.

– Конечно, – не дворец, но все очень чистое… Дом новый… Тут еще и не жили…

– Ах, милый, милый папа! – обнимая отца, сказала Лиза. – Ну, конечно, все прекрасно… Все так трогательно прекрасно. И мы тут с тобою отлично заживем. Тебе легче будет со мною…

Шофер, привезший их со станции, в прошлом – офицер, втащил сундук Лизин и порт-плед Акантова:

– Вот, ваше превосходительство, кажется, и все ваше имущество…

– Спасибо вам, Николай Семенович… Да что же, вы сами-то, я помог бы вам…

За ним в комнату вошла толстая, неопрятная женщина.

– Это наша консьержка, – успел сказать Акантов дочери. – Прошу любить и жаловать…

Консьержка протянула Акантову грязноватый листок бумаги и сказала:

– Мосье… Pardon, monsieur, я забыла вам сказать… Тут вчера приходила одна дама… Une russe[36]… Очень сожалела, что не застала вас, и просила, чтобы я, как только вы приедете, дала эту вот записку…

Акантов пробежал написанный карандашом строчки.

– Ах, Боже мой!.. Боже мой, – воскликнул он. – Какой ужас!..

– Что случилось, папа?

– Да вот что… Жаль, Николай Семенович уехал… Мне, ведь, ехать сейчас надо. Тебя одну оставить придется… Вот, прочти, – Акантов подал дочери записку, и та прочла: «У Леонтия третий удар… Лежит без движения двенадцатые сутки. Я с Татой сбились с ног. Зайдите, посоветуйте что-нибудь. Н. Февралева».