Старый надзиратель шел молча. Двоили его шаги с мерным и редким шагом чекиста, звенели в руке ключи. У входа в караульное помещение старик приостановился и, тихо, точно для себя одного, сказал:
– Ну, чисто – скотина!..
XVII
Где я? – спросил Акантов. Пот лил с него градом, и в этом было его спасение. Дыхания не хватало, и было отвратительно вдыхать густой и жаркий, нестерпимо вонючий воздух. В темноте черными силуэтами намечались головы стоящих людей, слышались тяжелые вздохи, сопение и шепот.
– Вы там, о чем сказано: «Кто не был, – тот будет, а кто будет, – тот не забудет». Слыхали когда-нибудь это?..
– Нет, никогда не слышал.
– Откуда тогда вы, что не знаете того, что на стенах советских тюрем арестантами начертано… Здесь это и малые дети знают.
– Я из-за границы. Из Франции.
– Эмигрант, эмигрант, – гулом понеслось по камере. – Послушаем, что он расскажет.
– Как же вы сюда-то попали. Возвращенец, что ли?
– Меня обманом затащили в западню и увезли…
– Так… так… Ведь, мы, гражданин, кто вы такой, не знаем, про заграницу ничего, окромя всякого вздора, не слышали. Нам говорят, что там люди с голода дохнут, что там людей хватают и уничтожают. Нам и в газетах, и по радио, твердят, что только у нас довольство и сытость, и счастливая жизнь свободного народа, не знающего эксплуатации…
– Какая у нас свобода, сами видите теперь!
– Самое большое достижение большевистской власти, это – обращение людей в убойный скот.
– Убойный скот? – послышался голос из угла. – Да разве какой хозяин набьет такой убойный скот?.. Убойный скот кормили, чтобы он в весе не потерял, а нас…
– Постойте, гражданин, послушаем, что нам расскажут про заграницу.
В полном мраке, не было видно, кто говорит. В душном, спертом воздухе голоса были глухи, говорили не громко.
Акантов коротко рассказал всю свою историю, как работал он на заводе, как бедствовал, как попал в банк, как обманом увезли его в какой-то советский дом в Париже, и с того времени он потерял счет дням.
– Да, в самом деле, что у нас теперь? – спросил кто-то.
– Кто же тут упомнит…
– Астапова спросите. Он недавно здесь… Иван Лукич, когда вы к нам попали?
– Да, помнится, 1-го октября, три дня тому назад…
– А меня увезли 23-го сентября; видите, сколько времени я пространствовал?..
– Да как тут и угадать-то время, – сказал кто-то из угла, судя по говору, из простых, – три раза днем оправляться выводят, да раз суп советский подают, вот и все наше счисление времени. А так все одно: днем ли, ночью ли, все мрак один кромешный…
– Вот, вы, граждан, – раздался голос совсем подле Акантова, – вы, все-таки, были по нашим-то, советским понятиям, контрреволюционер, слуга старого режима, значит, по-нашему, враг народа…
– Ну, какой они враг народа, – перебил кто-то из угла, – человек на заводе простым рабочим работал. Уже чего же проще…
– Для них все одно, кто старый человек, кто служил при царях, он – враг народа… А я!.. Я старого ничего даже и не помню. Я совсем еще маленьким был, как случилась революция и пал царизм. Ничего старого, прежнего, я даже и не знаю, не слыхал и не видал. Я вырос при новом, стопроцентный коммунист, и притом же и летчик. Мне и при большевиках жизнь улыбалась. Природа наделила меня силою и красотою. Женщины меня любили, и я любил их, а больше того любил я свое летное дело. Бывало, взлетишь, в небесную синеву: кругом необъятное небо, внизу земля, как разостланная карта, не видно людей. И кто я тогда… Говорят, что там был какой-то Бог, был царь, – я сам тогда и Царь, и Бог… Служил я не за страх, а за совесть. Ну, и меня отличали… Мне советская власть дачу под Москвой подарила, автомобиль свой у меня был. Счастливая жизнь была!.. Казнили тут одного видного коммуниста. Оболгали его. Я тогда на суде сказал, что я думаю, сказал, что, если таких людей казнить будут, так никто и служить больше не станет. Сказал, что хороших слуг Советского Союза надо беречь и холить. Меня арестовали на другой же день. Чекистский следователь вздумал хамить со мною. Человек я горячий, схватил чернильницу и разбил ею голову следователю. Ну, все-таки большой я был человек, и в нашем военном воздушном флоте таких знатоков, как я, один-два и обчелся. Голыми руками меня не возьмешь… Заступились за меня, освободили. Только ненадолго. Нами правит, ведь, не партия, не товарищ Сталин, а Чека… Вдруг, слышу: Туполева арестовали. Понимаете, Туполева!.. Гордость нашу. А я всегда на его аппаратах летал, «АНТ» любил я его крепко. И вдруг – его арестовали… А там и пошли аресты и расстрелы моих начальников, героев моих: Тухачевского, Якира, героя гражданской воины, на его подвигах нас воспитывали, Уборевича, Корка, Путну, Примакова, наконец, и моего начальника, руководителя Осоавиахима, Эйдемана, Фельдмана… А там Гамарник застрелился… Всю головку Красной армии сняли… Человек я горячий, выпить, при том же, в хорошей компании люблю… Высказался… Вчистую, что на сердце залегло, все так и выложил перед друзьями-приятелями… Ну… Донесли, конечно… Вот тут-то и добралась Чека до меня. И сразу сюда, в стоячую камеру… На пытку… Вторую неделю стою…