Что поражало в японцах - это их превосходное обмундирование. Оно было легко, тепло, удобно, хорошо сшито и вдобавок из прекрасного материала. Мы с трудом разрезали ножницами их мундиры, тогда как наши легко рвались руками.

Вероятно, в эту ночь бой шел где-нибудь очень близко от Мукдена, ибо мы получали раненых без перевязок, с открытыми ранами, следовательно, прямо из-под огня. Работать нам приходилось не со своими врачами, а со случайными, и тот, который заведовал моим столом, перевязывая довольно серьезно раненного солдата и копаясь зондом в его ране, завел песнь о том, как бесчеловечно посылать людей на войну, калечить их неведомо зачем. «А еще бесчеловечней, - возразила я, глядя на него в упор, - говорить такие слова страдающему человеку». Доктор прикусил язык и при дальнейших перевязках воздерживался от сего излюбленного многими врачами способа пропаганды.

Из Мукдена нас перебросили в Тьелин. Там я распростилась с кубанским отрядом и пошла в свой N-ский госпиталь, не подозревая, что через два дня нам придется оставить и Тьелин.

В лазарете все было так переполнено ранеными, что с трудом можно было двигаться по проходам. Работа в перевязочной шла ежедневно с восьми утра и до трех ночи. Все были с головой погружены в свое дело. Моему приходу никто не удивился.

Уйдя ночевать в свой домик на старое пепелище, я не подозревала, какому зрелищу буду свидетельницей на следующее утро. Едва я встала, как отворилась дверь и в комнату вошла наша бывшая сестра К. в ужасном виде, прося дать ей возможность вымыться и отдохнуть. Она ехала двое суток на двуколке по Мандаринской дороге и попала в беспорядок, вызванный паникой. Я спросила ее: «Что делается в армии?» Она ответила резко и нервно: «У нас нет больше армии! Посмотрите в окно». Я подошла к окошку и увидела, что вся долина Тьелина от гор до станции и далее за линию горизонта была усеяна сплошным табором. Люди, лошади, мулы, палатки и повозки, все это смешалось в невообразимом хаосе. Многие солдаты были без винтовок, бросив их во время паники. Никто не знал, что будет и что предпринять. Распространился слух, что главнокомандующего не могут найти. У меня появилась надежда, что он убит или покончил с собой. По моим наивным понятиям, человек, проигравший такое сражение, не мог оставаться в живых. Не в силах человеческих пережить такой позор и нести за него ответственность перед Россией. Но, видимо, Куропаткин был человек иной формации…

Среди этой дезорганизованной и деморализованной массы, понятно, сейчас же начались кражи и мародерство, особенно когда ушедшие госпитали побросали свое имущество. Желавший остановить грабеж офицер (по слухам, зять Куропаткина) был поднят солдатами на штыки. Страшные были дни, и страшная была картина.

На следующее утро нам пришел спешный приказ собраться и уезжать. Мы отправились в Харбин. Там мы прожили целый месяц в ожидании решения нашей дальнейшей участи. На Фоминой неделе пришел приказ нашему отряду ехать в Читу и там основаться в здании женской гимназии. Наша работа в Чите носила совершенно другой характер, чем раньше. Весь дух госпиталя, состав его, образ жизни и настроение были иными, чем год назад в Тьелине. В августе был заключен мир, обрадовавший одних, огорчивший других.