Бой подвинулся к нам ближе, и мы могли наблюдать, как рвались высоко в воздухе снаряды. Дул сильный ветер, поднимавший клубы желтой пыли, и от нее небо получило какой-то мглистый неприятный колорит. Тяжело и тревожно было на душе. В этот день, я помню очень хорошо, мы сидели вдвоем в нашей юрте с одной из сестер-волонтерок. Юрта была почти пуста. Все наши вещи были увезены на север, остались лишь соломенные тюфяки, лежавшие прямо на земле. Ветер трепал брезентовое окно. Мерно и безостановочно слышались выстрелы. Я сидела, поджав ноги, и читала какой-то роман без начала и конца из приложений к «Ниве», читала, чтобы только мысленно уйти от гнетущего чувства, лежащего на сердце. Сестра, сидевшая напротив меня, перебирала струны балалайки.
Ночью подвезли раненых. На следующий день вечером приехал уполномоченный В. и принес известие об указе Государя, дарующего России конституцию. Известие это было принято различно. Одни обрадовались ему, как светлому празднику, другие им глубоко опечалились, видя в нем крушение дорогих и святых заветов, которые как бы приносились в жертву богу наших неудач.
В эту ночь я была дежурная и, придя в землянку сменить нашего студента, сказала ему о только что слышанной новости. Радости этого юноши не было границ. Услышав эту весть, он бросился целовать мне руки, точно я была причастна этому делу. Я напомнила ему, что далеко не разделяю его радости, а наоборот, скорблю и горюю. Он побежал в столовую прочесть собственными глазами газету, а я осталась одна на ночное дежурство. Печальная обстановка была под стать печальным думам в эту ночь, а снаружи им вторили неумолкавшие выстрелы нашей батареи, стоявшей на этот раз так близко, что слышался не только грохот, но и зловещий вой вылетавшего снаряда.
Весь следующий день с утра мы принимали раненых и отправляли их на теплушечные поезда. Пришел приказ и нам уходить из Ваньшантуня, но прекратить работу не было возможности, так как раненые все шли и шли. Да и никаких средств передвижения у нас не было. Наконец, к вечеру нам пообещали две двуколки и китайскую арбу. Почему мы не могли уехать с одним из последних санитарных поездов, в точности не знаю.
Наши войска оставляли позиции и отходили к Мукдену. Часов около двенадцати влетел к нам генерал Чатыркин со словами:
- Да вы с ума сошли! Что вы сидите? Или хотите попасть в руки японцев?
Мы отвечали, что ждем двуколок. Через несколько минут их подали, и мы двинулись в путь.
IV.
В Мукдене мы пробыли три дня и ходили работать в уже хорошо знакомую палатку-церковь. Особенно памятна работа с 23 на 24 февраля. В эту ночь пришлось принять массу раненых, и не только своих, но и пленных японцев. Их, говорят, перевязали за сутки в одном нашем пункте до трехсот человек.
Помню, перевязали одного такого пленного и принесли ему стакан чая. Он, улыбаясь, раскланивался на все стороны, потом присел на корточки и живо стал выводить пальцем на земляном полу свои иероглифы. Его обступили полукругом с добродушной улыбкой, посматривая на его жесты, и почти умилялись, считая, что он, верно, пишет нам свою благодарность. Но кто может поручиться, что это было так?