Однако Румянцев не дубина Митрофанов – смотрел пытливо и недоверчиво. Нужно было объяснить как-то более внятно. Но не скажешь же прямым текстом, что неохота на старости лет вляпываться в эту пакость.
– Понимаете, Иван Харитонович…
Запнулся, подыскивая слова, а они всё не приходили.
– Я-то понимаю, – нетерпеливо сказал Румянцев. – Это вы, Антон Маркович, не понимаете. Хорошо, я объясню. Знаете, я почти никогда не разговариваю ни с кем начистоту. Это привычка, выработанная с юности. То есть раньше вообще никогда и ни с кем, даже с женой. Но сейчас изредка стал себе позволять. Потому что наступило иное время и потому что я научился лучше разбираться в людях. Вижу, с кем можно, а с кем нельзя. С вами – можно. Поэтому буду говорить с полной откровенностью, без недомолвок.
Глаза за очками – сверху черными, снизу золотыми – светились умом, решительностью, силой. Антон Маркович внутренне насторожился.
– Ничего не замечаете нового?
Директор кивнул на три самых больших портрета. Клобуков бывал в этом кабинете бессчетное количество раз и никогда не обращал на них внимание. Положено висеть вождям, они и висят. Слева направо Маркс, Ленин, Сталин.
А сейчас посмотрел – Маркс, Ленин, Энгельс. Вот это да…
– Скоро будет съезд партии, на котором прозвучат очень важные, даже исторические заявления, – весомо и торжественно произнес Румянцев. – Пока это хранится в тайне, немногие посвященные дают расписку. Но вам скажу, при условии полного молчания. Обещаете?
Антон Маркович кивнул.
– Мне как члену Верховного Совета РСФСР прислали секретный доклад ЦК о тяжелых ошибках и злоупотреблениях властью, допущенных при Сталине.
Просто «при Сталине»? Даже не «товарище»? – поразился Клобуков.
– Из-за властолюбия и личных амбиций бывший руководитель государства заменил социалистическую демократию культом собственной личности, нарушил заветы Ильича. Партия собирается очиститься от наследия прошлой эпохи и вернуться к великим принципам ленинской партии большевиков, к коллективному руководству. Вы понимаете, что это означает?
– Что всех посаженных, кто еще жив, выпустят! – в волнении воскликнул Антон Маркович. – Не маленькими порциями, потихоньку, а всех и с полной реабилитацией! Это огромное, великое дело!
– Не в том суть, – перебил директор. – Не в том, что кого-то выпустят или не выпустят. Свершается исторический поворот, а то и переворот. Меняется формат государства. Власть теперь будет сконцентрирована не в руках одного человека, а перейдет к группе людей, которую у нас по установившейся традиции называют «партией», хотя это никакая не партия. Зарубежные советологи это сословие называют «номенклатурой», я же внутренне, для себя, определяю его как национальную элиту. Знаете, я на досуге люблю читать книги по отечественной истории. Они хорошо помогают понять, какая у нас страна. Это только детей в школе учат, что с семнадцатого года началась принципиально новая эпоха. На самом деле всё уже было, и нет ничего нового под солнцем, как сказал один классик домарксистского периода.
Иван Харитонович не улыбнулся, он никогда не улыбался, но в глазах сверкнула искра, которая однако сразу же и погасла.