И пришла в умную бляхинскую голову идея.

Сейчас можно и пешком пройтись. Все равно никто из нужных людей «ЗиМа» не увидит, ресторан-то пока пустой.

– Давай лучше вот как сделаем. Днем такую машину гонять незачем, у ней поважнее ездоки найдутся. А вот если бы вечером, часиков в двенадцать, когда гости станут собираться, Нонночка за нами бы туда заехала на папином автомобиле… А?

Сын понимающе кивнул.

– Дельно. Устроим.

Пускай начальники полюбуются, какая у меня невестка, во всем заграничном, подумал Филипп Панкратович. А буду знакомить – скажу, чья она дочка.

Ноннин родитель в свое время был в Германии зампредом госкомиссии по репарациям, а сейчас вырос в замминистры. Умнейший человек. На свадьбе, малость выпивши, разговорился с почтительно слушавшим сватом, очень мудрую вещь сказал. Я, говорит, всю жизнь при ком-то замом, и с этой позиции меня не собьешь. Кто, говорит, в первачи рвется, рано или поздно себе шею сворачивает, вторым номером оно надежней.

Оделись: у Бляхина шинель хорошего сукна, сшитая на заказ, у Симы кожаный реглан большой красоты. Жалко, приказа о переходе на зимнюю форму пока не было, а то бы заместо фуражки новую мерлушковую папаху надеть, полковничью. У сына на голове фетровая шляпа. Шли по тротуару – прохожие поглядывали уважительно.

Пройтись было хорошо еще и чтоб спокойно, наедине, по-мужски поговорить. Дома у баб ушки на макушке, а им не всё знать надо.

Очень хотелось Филиппу Панкратовичу поделиться большими мыслями, которые сыну в жизни помогут.

Начал немного конфузясь:

– Я, Симка, на старости лет философ сделался. Философия, настоящая философия, она ведь не для форсу придумана, а для того, чтобы человеку подсказывать, как ему жить.

– Ну, и чего она тебе подсказала? – спросил Серафим, глядя на отца с веселым удивлением.

– Ты не ухмыляйся. Я тебе важную штуку скажу. Как я есть человек, поживший на свете и много чего повидавший. Да в какие времена! Ох, в какие времена…

Бляхин на всякий случай понизил голос, хотя кто на улице подслушает?

– Времена – они бывают разные. Есть время взлетать, как было в двадцатые. Есть время не падать, как в тридцатые. Время не гикнуться, как в сороковые. И я по всем этим бешеным горкам протрясся, чудом не сорвался. Сначала взлетел, хоть и не шибко высоко. Потом опустился, но тоже не очень низко. В войну – сам знаешь, вместе служили. Оба живы остались, и ты, и я. Даже ни разу под бомбежку не попали. А теперь настали времена другие. Хорошие времена, нестрашные. Повезло тебе, Серафим. Наше государство остепенилось, в солидный возраст вошло, сорок лет ему скоро. Теперь всё плавно будет, спокойно. Не взлетишь, но и не расшибешься – если дров не наломать. Ты-то не наломаешь, я знаю. Высоко не меть, цель на следующую ступеньку. Свое место знай, но и момента не упускай. Так, шаг за шагом, и вскарабкаешься по всей лестнице. Без страха, без жути – не то что раньше.

Сын уже не улыбался, слушал серьезно.

Очень хорошо поговорили, душевно. Бляхин не заметил, как до Столешникова дошли.

Хотел он для праздника забронировать «Арагви», чтоб всё по первому разряду, но сын отсоветовал. Сказал: «Понимающие люди к грузинской кухне сейчас поостыли». И ничего прибавлять не стал, потому что разговор был по международному телефону, но Бляхин не дурак, понял. Заказал кафе «Красный мак», оно кстати и подешевле вышло.