– Завидую, – вздохнул Санин. И вдруг вспомнил: – Слушайте, я хотел спросить. Куда делись инвалиды? По всей стране их полным-полно, а в Москве не видно.

– В пятьдесят первом году вышло постановление. Закрытое, но медработников ознакомили, потому что оно отчасти касалось здравоохранения. Что-то такое про нищенство, антиобщественные паразитические элементы. После войны осталось, если я правильно запомнил цифры, почти полтора миллиона инвалидов с двойной ампутаций нижних конечностей и миллион сто тысяч – с двойной ампутацией верхних. Многие полностью безрукие и безногие живут нищенством. Особенно высока их концентрация в Москве, где выше уровень жизни и лучше снабжение. Обилие калек-попрошаек в военной форме с боевыми наградами на груди формирует превратное представление о советской жизни, чем пользуются в своих пропагандистских целях зарубежные корреспонденты. Что-то такое было в постановлении, за точность цитирования не ручаюсь. Начались уличные облавы. Многих вывезли в Ногинск и еще куда-то, в специализированные интернаты. Остальные уехали или попрятались. Ужасная история.

– На свободе что, – пожал плечами Санин. – Видели бы вы, каково калекам приходилось в лагерях.

Клобуков вдруг ни с того ни с сего разволновался, даже голос задрожал:

– Старым, нездоровым людям, наверное, тоже было очень тяжело?

– Как у нас шутили, «тяжело, зато недолго». Кто дряхлый и больной, как правило, не заживались.

У Антона Марковича голос стал скрипучим:

– А мог в лагере выжить физически слабый шестидесятилетний интеллигент, не от мира сего, арестованный в тридцать седьмом?

– По 58-ой? Исключено. Восемнадцать лет мало кто из молодых и сильных продержался бы. Если, конечно, ваш интеллигент не «закумовал».

– Что?

– Если не пристроился работать на «кума». Стучать на других зэков. Тогда, конечно, ему могли создать условия.

– Нет-нет, невозможно.

– Ну тогда разве что чудом. Вы почему спрашиваете? Хотите выяснить, жив ли кто-то из ваших друзей или родственников? Запрос сделать не пробовали? Сейчас отвечают.

– Это… старинный друг моего отца, – болезненно морщась сказал Клобуков. – Запрос делать не нужно. Иннокентия Ивановича уже освободили, он пока поселился в Коломне, за 101 километром, ходатайствует о реабилитации.

– Коломна – не дальний свет. Съездите к нему.

– Уже ездил, дважды. В первый раз не застал, написал письмо. Ответа не получил. Поехал во второй раз, вообще никого не было. И теперь я беспокоюсь. Семьдесят восемь лет ему, а здоровья он и до ареста был неважного…

– Вы ведь академик.

– Член-корреспондент.

– Для коломенской милиции это звучит еще солиднее, чем просто «академик». Съездите к тамошнему начальнику, объясните ситуацию. А еще лучше напишите со всеми регалиями. Попросите выяснить, что с вашим знакомым. Мусор… в смысле милиционер в лепешку расшибется ради важного столичного человека. У нас, Антон Маркович, только так всё и работает.

– Спасибо за хороший совет, – просветлел Клобуков. – Я еще лучше сделаю. Если уж пользоваться личными связями. Мой старый знакомый работает в одной из реабилитационных комиссий, я как раз устраиваю медицинскую консультацию для его супруги.