Наконец, остановились. Моторы заглушили, и стало тихо. Стоим довольно долго. Кажется, приехали. Спрыгнули размяться, многие крутят цигарки, из обрывков каких-то газет и листовок набивают закрутки табаком, закуривают. Прислушиваюсь к разговорам, все обмениваются разными догадками, где мы и надолго ли остановка. Старослужащие по каким-то признакам говорят, что простоим здесь, скорее всего, долго (от нескольких дней до пары-тройки недель). Передовой почти не слышно, редкие, глухие звуки минометных или артиллерийских налетов. По моим прикидкам, до передовой 5–10 км, что в дальнейшем подтвердилось. Приятный морозный, лесной воздух, полное ощущение безопасности, покоя. Сколько раз еще будет возникать это чувство после выхода с передовой или при удачном прорыве, когда противник ушел или бежал. А мы двигаемся вслед передовым частям по мирным дорогам до следующего рубежа, где организована очередная оборона этого ненавистного противника и где снова надо копать, тянуть связь и стараться не попасть под обстрел на открытом месте.

Действительно, командиров вызывают в штаб, и вскоре по их возвращении закипает работа по устройству лагеря, что означает длительную остановку. Приказано сооружать шалаши, поскольку вода проступает уже после 1–2 штыков лопаты, да и вероятности обстрела никакой, а от бомбежки спасает маскирующий нас лес. Кроме того, стоянка, скорее всего, будет недолгая, и надо тратить минимум сил. Мне достается ломать и таскать лапник, пилить шесты под каркасы шалашей для нашего взвода управления. Сравнительно быстро расчистили площадку меж деревьев и соорудили наипростейший шалаш широкой буквой «А» из жердей, покрыв его толстым слоем лапника для тепла и от осадков, поставили печку-бочку, завесили вход плащ-палаткой, протопили, и вот жилище готово, достаточно тепло. Я постарался расположиться подальше от входа, чтобы не дуло. Наломал и набросал для лежанки все тот же лапник, бросил под изголовье вещмешок, вот и мое место готово! Первый день ушел на оборудование лагеря, на второй начались обычные занятия по работе на местности со стереотрубой, караул, наряды на кухню, политзанятия и ненавистная всем строевая подготовка. Узнал у взводного Комарова, что мы недалеко от поселка, местечка по-старому, Копаткевичи, где родилась и жила до революции моя мама. Так захотелось взглянуть! Но там проходит линия фронта, как раз по реке Птичь, на берегу которой и расположено это местечко. Туда на рекогносцировку ездили разведчики из полка. Рассказывали, что от поселка ничего не осталось, все разрушено и сожжено. Так и не удалось взглянуть на мамину родину! Но к вечеру, пока не совсем стемнело, написал маме письмо, указав, что я рядом с ее родными местами. Такое цензура пропустит. Мама, как я и предполагал, сразу догадалась, где я теперь нахожусь.

Коротко о письмах. Бумагу добывали в занятых немецких блиндажах или у заместителя командира дивизиона по политчасти. У нас был очень добрый зам — Тихомиров. Всегда готов выслушать, поддержать. Погиб глупо, уже в конце войны под Штеттином, но об этом потом. Я писал письма обычно химическим карандашом, тогда шариковых ручек и в помине не было, чернила на фронте не таскают, только разве что в штабах. Писал коротко, не упоминая свое место (цензура не пропустит!), и, главное, по возможности регулярно, чтобы не волновались. Писал обычно днем в обед или после, иногда вечером в землянке, как и другие, при свете мощной коптилки (это сплющенная на конце гильза снаряда, залитая бензином с вставленным кустарным фитилем), другого освещения у нас не бывало. В письмах никогда не жаловался, но и не врал.