Беда была не в том, что Александр Платонович вообще не мог заработать, а в том, что он не мог заработать много. Деньги, добытые репетиторством или сочинением рекламных статей под заказ, тут же уходили на латание бессчетных дыр — привести в чувство захандривший холодильник или позвать на помощь высокомерного сантехника.

Ровно год назад августовским вечером под безжалостно яркой лампочкой (так и не собрались купить абажур) они молча курили на кухне.

— Хорошо хоть я детей с тобой не нарожала…

Что вокруг могло измениться от этих Ирининых слов? Бабочка толстым тельцем все так же билась в оконную сетку от комаров. Надрывисто мычала ржавая водопроводная труба. Жена и муж все еще сидели за общим столом, стряхивая сигаретный пепел в одну жестяную плошку.

— Понимаешь… — Ирина хотела смягчить сказанное, но лишь углубила открывшийся перелом. — Самое страшное, что уже ничего не изменится. Так и будем…

Готовый переубеждать ее, даже умолять отказаться от этих мыслей, он все же молчал. Александра Платоновича одолевала стыдная раздвоенность: лично ему безденежье почти не мешало жить — так, досадное неудобство, которое легко выпустить из виду, избывая ночь с книгой в теплом молочном свете настольной лампы или выуживая из гробницы библиотечных каталогов визитную карточку жителя Атлантиды. Но в присутствии Ирины диогеновская самодостаточность трещала по швам, а зачатки тревоги, страха перед будущим взбухали и множились, как раковые клетки.

И чего ради ей вздумалось именно в тот вечер поведать про Сережу-босса, Сергея Юрьевича? Разведенный юноша, владелец фирмы. Богатый обожатель, который, оказывается, еще с марта встречает Ирину после работы и подвозит домой на своем «Форде». Нет, у них ничего не было. Нет, не было. Но он уговаривает переезжать к нему, в трехкомнатную на улицу Рокоссовского. Твердит, что такая женщина не должна работать, и все в этом духе.

— Переезжай, — сказал Безукладников севшим голосом.

Она обозвала его дурачком, но постепенно разговор принял такое направление, словно двое терпящих бедствие обсуждают хитрый способ — как спасти хотя бы одного из них, более слабого. Они даже пошутили, не без натуги:

— Значит, выхожу я за Сережу строго по расчету и начинаю тебе гуманитарную помощь высылать — нелегально.

— Точно. И я нелегально, под покровом ночи, несу эту помощь на помойку.

Спать легли, стараясь не касаться друг друга.

А через неделю, пряча глаза, бледнея, Ирина отпросилась у него съездить в отпуск в Анталью. Резоны были такого рода: «Как я еще смогу за границей побывать?»

— Ну теперь-то где угодно побываешь. Только непонятно, почему сразу именно в Турцию…

Конечно, домой она уже не вернулась. То есть приехала раза два за вещами — и конец. Наспех переодеваясь, бегала из комнаты, от шифоньера, в ванную и обратно, а по квартире летал ветер дорогого парфюма. Полуголая, она сияла импортным загаром, лоснилась, как полированный солнцем орех, и мучительней всего для глаз были незагорелые укромности, подбритые, словно ради показа.

Внезапно беготня прекратилась и стало тихо. Ирина, еще не одетая, стояла, заслонясь дверцей шифоньера, и смотрела на бывшего мужа. Он знал этот взгляд, это выражение сладкой бессмысленности — полуоткрытый рот, радужки, безвольно заплывающие под приспущенные ресницы. Это означало, что Ирина хочет его «приставаний», хочет немедленных вторжений, даже с оттенком грубости.