Улицы каменные, надежные, гладкие блестящие крыши, никаких тебе воронок и рванин от гранат, нетронутые стены в синей ночи, темные очертания балконов и фронтонов, углы домов не обгрызены клыками войны, стекла целые, а за светлыми облаками гардин живет своей жизнью приглушенный мир, другой, не тот, в котором я был дома до сих пор.

Я останавливаюсь перед домом с освещенными окнами нижнего этажа. Оттуда слышна тихая музыка. Занавески задернуты наполовину. Можно заглянуть внутрь.

Женщина играет на пианино. Она одна. Только свет торшера падает на белые нотные листы. Остальная часть комнаты погружена в пестрые сумерки. Мирно стоят диван и мягкие кресла. В одном спит собака. Я как зачарованный смотрю на эту картину и, только когда женщина встает и неслышными шагами идет к столу, быстро отскакиваю. Сердце бьется. В диком свете сигнальных ракет, в простреленных развалинах прифронтовых деревень я почти забыл, что такое тоже бывает – мир ковров, тепла и женщин, целыми улицами замурованный по комнатам. Мне хочется открыть дверь и войти в комнату, устроиться в кресле, чтобы руки были в тепле, чтобы меня залило это тепло, хочется говорить, под тихим женским взглядом растопить, отбросить суровое, тяжелое прошлое, снять его, как грязную одежду… Свет в комнате гаснет. Я иду дальше. Но ночь вдруг наполняется неясными криками, неразборчивыми голосами, образами, прошедшим, вопросами и ответами.

Я иду долго. Останавливаюсь на высоком Монастырском холме. Внизу серебрится город. В реке отражается луна. Плывут башни, и непостижимо тихо. Какое-то время я стою на холме, а потом иду обратно – к улицам и квартирам.

Дома тихо поднимаюсь по лестнице. Родители уже спят. Я слышу их дыхание; то, что потише – матери, более хриплое – отца, и мне становится стыдно, что я так поздно пришел домой.

У себя в комнате включаю свет. В углу кровать, белоснежное белье, одеяло откинуто. Я сажусь на кровать и просто сижу. Потом чувствую усталость. Механически вытягиваюсь, собираясь укрыться одеялом, но вдруг вскакиваю, потому что забыл раздеться. Там мы всегда спали в одежде. Медленно стягиваю форму, ставлю сапоги в угол и замечаю, что в ногах кровати висит ночная рубашка. Такого я вообще почти не помню. Надеваю ее. Голый, озябший, натягиваю рубашку, и внезапно мной овладевает какое-то непонятное чувство. Я ощупываю одеяло, зарываюсь в подушки, прижимаю их к себе, прижимаюсь к ним, ко сну, опять к жизни и ощущаю только одно: я вернулся, да, я вернулся!

Мы с Альбертом сидим у окна в кафе «Майер». Перед нами на круглом мраморном столике две чашки остывшего кофе. Мы сидим уже три часа, но так и не можем решиться выпить горькую бурду, а ведь там привыкли ко всему. Но это просто какой-то кипяченый уголь.

Заняты всего три столика. За одним спекулянты торгуются о вагоне с продуктами, за другим супружеская пара читает газеты, за третьим мы нежим свои разбаловавшиеся задницы на красном плюше дивана.

Занавески грязные, официантка зевает, душно, и вообще здесь так себе, но для нас сгодится. Мы уютно устроились, у нас куча времени, играет музыка, можно смотреть в окно. Мы про такое и думать забыли.