– Это лишено смысла, – говорю я.
Оги требуется секунда-другая, чтобы откликнуться:
– Ты о чем?
– О лице Хэнка.
– Что с его лицом?
– Оно не посинело, оно такого же цвета, как и тело.
Оги молчит.
– Значит, он умер не от удушения и не от перелома шеи, – поясняю я.
– Франко разберется.
– И еще одно: запах запредельно тошнотворный. Началось разложение.
Оги идет не останавливаясь.
– Хэнк исчез три недели назад, – продолжаю я. – Думаю, именно с тех пор он и мертв.
– Повторю: давай дождемся экспертизы Франко.
– Кто нашел тело?
– Дэвид Элефант, – отвечает Оги. – Он выгуливал собаку, спустил ее с поводка. Собака прибежала сюда и принялась выть.
– И как часто Элефант делает это?
– Делает что?
– Выгуливает здесь свою собаку. Этот овраг в стороне, хотя и не очень далеко.
– Не знаю. А что?
– Скажем, я прав. Скажем, Хэнк мертв уже три недели.
– Ну?
– Если тело Хэнка все это время висело здесь на дереве, то вы не думаете, что его уже должны были найти? Или обратить внимание на запах? Мы же не настолько далеки от цивилизации, верно?
Оги не отвечает.
– Оги?
– Я тебя слышу.
– Что-то тут не так.
Наконец он останавливается и поворачивается к месту преступления вдалеке.
– Человек был кастрирован и повешен на дереве. Конечно, что-то тут не так, – соглашается он.
– Я думаю, дело тут не в том ролике, – говорю я.
Оги не отвечает.
– Думаю, дело тут в Конспиративном клубе и той военной базе. И связано все это с Рексом, Лео и Дайаной.
Я вижу, как Оги морщится, когда я называю имя его дочери.
– Оги?
Он поворачивается и идет дальше.
– Потом, – бормочет он.
– Что?
– Мы обсудим это потом, – отвечает Оги. – Сейчас мне нужно сообщить Тому, что его мальчик мертв.
Том Страуд смотрит на свои руки. Его нижняя губа дрожит. Он, с того момента как открыл дверь, не произнес ни слова. Он знал. С самого начала. Посмотрел на наши лица и все понял. Так всегда происходит. Некоторые говорят, что скорбь начинается с отрицания. Мне нередко приходилось приносить родственникам жертвы трагические известия, и я открыл для себя: верно как раз противоположное. Сначала приходит полное и мгновенное понимание. Человек слышит известие и сразу же осознает: оно убийственное, облегчения не будет, потому как смерть – дело окончательное. Его мир разрушен, и сам он уже никогда не будет таким, как прежде. Человек понимает это за считаные секунды. Понимание проникает в твои жилы, переполняет тебя. Твое сердце разбито, колени подгибаются. Все твое тело хочет подкоситься, обрушиться, сдаться. Тебе хочется сложиться калачиком. Хочется прыгнуть в шахту и лететь не останавливаясь.
И вот тогда наступает стадия отрицания.
Отрицание спасает. Отрицание возводит защитную ограду. Оно удерживает тебя, когда ты хочешь спрыгнуть с края. Ты кладешь руку на раскаленную плиту. А отрицание заставляет отдернуть ее.
Воспоминания о той ночи наплывают на меня, когда мы входим в дом Тома Страуда, и в глубине души я желаю оказаться внутри защитной ограды. Я думал, что правильно поступил, вызвавшись ехать с Оги, но, когда вижу, как он сообщает плохую новость – худшую из новостей, как и в ту ночь, когда он сообщил нам о твоей смерти, – это действует на меня сильнее, чем я мог предположить. Я моргаю, и Том Страуд каким-то образом превращается в моего отца. Том, как и мой отец, смотрит в стол. Он тоже морщится, словно от удара. Голос Оги, в котором слышатся и твердость, и нежность, и сочувствие, и отстраненность, возвращает меня в прошлое в большей мере, чем любое зрелище или запах. Кошмарное дежавю – он рассказывает еще одному отцу о смерти его ребенка.