Выбравшись с полевой колеи на грунтовую дорогу, кобылка безо всяких напоминаний перешла на трусцу. Возница переложил вожжи в левую руку, правой поправил сплетенную из соломы шляпу.

– Конец июля, а как печет-то! – пробормотал он себе под нос. – А потом ливанет, и картошка вся полопается. Или не полопается – были же дожди… А, там видно будет.

Кобылка трусила, телега поскрипывала, жесткие соломинки покалывали голую, коричневую от полевого загара спину, и если бы не иссушающее пекло – было бы так хорошо! Белоголовый специально сегодня выехал затемно, встав около трех часов утра, и был в поле уже к пяти, чтобы успеть собрать скошенное третьего дня и успевшее высохнуть по такой жаре сено в кипы, а заодно скосить траву на втором поле – возить по пеклу куда как проще, чем косить. А после обеда можно будет и с сараем закончить – осталось-то всего ничего.

Подул легкий ветерок, золотое поле пшеницы по левую сторону дороги пошло сияющими волнами. Возница придержал лошадку, спрыгнул в пыль, чихнул – хоть бы самый маленький дождик, пыль прибить! – и перепрыгнул через канаву, оказавшись в шаге от налитых колосьев. Наклонился, присмотрелся…

– Опаньки. Вот тебе и пруд, – пробормотал он, осторожно ломая колосок. Встряхнул – пара зерен выпали на ладонь.

Парень быстро вернулся на дорогу, подхватил вожжи, запрыгивая на телегу.

– Пошла, пошла!

Кобылка неохотно побежала рысью – тяжело, переваливаясь. Заскрипела дуга, трясь о старую оглоблю, и белоголовый в очередной раз подумал: «Надо бы оглобли на телеге заменить. Но это все потом. Сейчас вообще все потом».

В деревне он был спустя буквально минут пятнадцать. Но поехал не к своему дому, а сразу же к Деду – показать колосок.

Дед был во дворе. Стоял у поленницы, по пояс голый и коричневый, укладывал нарубленные дрова в штабель. На скрип телеги не обернулся, хотя не мог не заметить, что у него гости. Парень обращать на себя лишнее внимание не стал – знал, что раз Дед занят, то отвлекаться не будет. Закончит – сам позовет и квасу холодного нальет, а потом уже спросит. Вот если бы что-то действительно срочное – тогда да, тогда другое дело.

Дед тем временем поставил на массивную колоду березовую чурку, с хеканьем обрушил на нее топор – чурка раскололась на две равные половины, каждую из которых Дед разрубил еще на четыре части. Белоголовый уже был рядом – подобрал наколотые дрова, отнес к поленнице, уложил аккуратно. Дед одобрительно хмыкнул, мотнул головой в сторону крыльца, гаркнул:

– Катя! Квасу две кружки подай! – и только когда и он, и гость уселись на широких ступенях, сказал: – С чем пожаловал?

Парень протянул ему колосок. Дед взял, тряхнул над ладонью, пересчитал взглядом выпавшие зерна.

– Завтра страда, – тяжело обронил он и отложил колосок в сторону, бережно, как может только человек, понимающий, что держит в руках будущий хлеб. – Вот что, Леша – обойди-ка дворы, предупреди. А потом пойдешь в амбары, там крыша прохудилась, залатать надо. Я думал, еще неделька у нас есть, но пора жать. Сарай твой постоит до конца жатвы?

– Постоит, что ему сделается? – пожал плечами Леша. И не утерпел, спросил: – Дед Всеволод, а как вы в первые годы обходились? Ну, когда народу не было почти.