Паскевич заметил тяжелое положение первого дивизиона драгун. Он подозвал командира второго дивизиона майора князя Андроникова.

— Атакуйте своими эскадронами пехоту персов. Истребите ее, не дайте уйти никому.

Драгуны Андроникова, уже давно ждавшие этого момента, с таким напором вломились во фланг иранской пехоты, что смяли первые шеренги сарбазов. Свежие эскадроны в пять минут шашечной рубкой положили четыре ряда сарбазов. Звон стали, ударяющейся о штыки, вопли и стоны, крики дерущихся, грохот рвущихся гранат, ржание коней перенеслись в глубь иранской позиции. Правого крыла персидской дуги уже не существовало, бой разгорелся в центре и на левом фланге, где два батальона русской пехоты и донские полки, оттесняемые дружными и сильными ударами персов, шаг за шагом отступали, сбиваясь к городским садам Елизаветполя.

Аббас-Мирза медленно пил холодный освежающий айран[114]. Наследник иранского престола устал. Затянувшееся сражение утомило его. В исходе боя он не сомневался и сейчас, несмотря на то, что эти русские мужики с самого утра неутомимо и стойко сражались с его полками.

Зять шаха Аллаяр-хан, командовавший правым флангом, после неудачи его конницы придвинул все свои резервы.

— Если вы, сучьи дети, и теперь не уничтожите этих свиноедов, я сожгу вас, мерзавцев, на огне! Каждому из тех, кто принесет по голове русского, я уплачу по туману[115], а если не сумеете, то… не возвращайтесь! — помахивая плетью, грозно закончил он.

Снова завыли рожки, и подтянувшаяся конница вновь построилась в боевой порядок. Позади нее стояли четыре орудия и три батальона, взятые из резерва.

— Я сам поведу вас, педерсек![116] Вы увидите, как надо воевать, как надо выпускать наружу внутренности из этих проклятых аллахом русских свиноедов!

Первые три тысячи своей конницы он кинул на оправившихся от удара донских казаков, еще две послал в обход, а сам с остальной конницей, орудиями и пехотой, под барабанный бой и громкие, неумолкающие крики «худа» и «алла» пошел на два батальона карабинеров, картечным огнем и точным ружейным залпом встретивших его.

Персидские полки наступали, не обращая внимания на огонь, но Аллаяр-хан для пользы дела решил отстать и издали, будучи вне досягаемости пуль и картечи, руководить боем.

— Э-э, русские отступают. Я говорил тебе, что иранский лев пожрет гяуров, — радостно сказал мулла Мешеди Мусаиб, потирая руки. — Пора и нам ударить по гяурам, а то никакой пользы не будет!

— Не спеши, а то мы из-за спешки попадем в беду, — осторожно ответил Агалар Муса-бек. — Аллах еще не определил победы. Чаши весов склоняются и туда и сюда.

Жителям, ожидавшим добычи, уже надоело однообразие боя: рев пушек, гул залпов, пыль и эхо, отдававшееся за Курой. Некоторые из поселян, утомившись от ожидания, улеглись спать в тени, наказав родным вовремя разбудить их.

А бой все гудел и раскатывался по степи, и памятник Низами одиноко возвышался над клубившейся пороховым дымом и пылью землей.

Подполковник Греков, выхватив шашку, бросился вперед. Солдаты, обгоняя его, с криками «ура» уже кололи набегавших, тяжело и натруженно дышавших сарбазов. Прапорщик Язон Чавчавадзе, человек атлетического сложения, рубил саблей по головам персов, чей-то штык вонзился в плечо иранского офицера, яростно отбивавшегося от наседавшего на него Чавчавадзе, Санька отбил выпад иранского пехотинца и с маху вонзил штык в живот молодого перса, сразу осевшего на землю с бледными дрожащими губами.