Начинается фильм. На соседнее место садится пацан – лет двадцать, в черной куртке. Первая песня – ничего, а после нее кино – ерунда, и я смотрю без интереса, не вникаю.

Пацан поворачивается ко мне.

– Ну, как фильм?

– Не очень.

– И мне не очень. Я вообще редко в кино хожу. Только если с бабами. Сегодня – это так, случайно. А вот в воскресенье ходили с пацаном и двумя бабами в «Космос». Сели на последний ряд. Одна взяла в рот, и другая взяла. Ты когда-нибудь давал бабе в рот?

– Само собой.

– Ну и как тебе больше нравится? В рот?

– Ага.

– Мне тоже. Так больше кайфа. Пошли, может, в буфет сходим, сока попьем?

– Неохота.

Пацан берет мою руку и тянет себе на колени. Я делаю вид, что все нормально. Смотрю на экран и жду, что будет дальше. Я уже прикинул, что делать, но торопиться некуда.

Пацан медленно водит моей рукой по своей ширинке, потом кладет свою вторую руку на мой хуй.

Я ничего не говорю, он тоже молчит. Он расстегивает замок на джинсах и кладет мою руку на свой стояк. Он горячий, я даже через трусы чувствую.

Пацан водит рукой по моей ширинке, наклоняется к уху и шепчет:

– Ну что, сделаем немного кайфа?

Он лыбится, блестят зубы. А рожа в темноте толком не видна. На улице я бы его не узнал.

Я вырываю руку и даю ему боковой в челюсть, потом хватаю за шкирки и бью мордой об сиденье перед нами. Пацан орет. Люди впереди оборачиваются. Я делаю чугунную морду и незаметно бью его в «солнышко». Пацан сползает на пол, я добавляю ногой. Он медленно поднимается и отсаживается от меня, сидит минут пять – отходит, – потом сваливает.

Я досматриваю фильм до конца. Пацан, конечно, может кого-то привести, чтоб со мной разобраться, но пусть он меня сначала узнает.

В конце фильма – классная песня: «Мы ждем перемен». Под нее народ вываливает из зала и прется к остановке, и я тоже, стараясь особо не выделяться из толпы.

Только подхожу – подъезжает «пятерка», я запрыгиваю. Возле завода Куйбышева пересаживаюсь на «двойку». На заднем сиденье – моя мамаша с обувной коробкой. Она говорит:

– Сережа, я тебе купила туфли германские. В «Доме обуви» давали. Дорогие, конечно, – шестьдесят рублей, но люди сказали, что очень хорошие, а я как раз зарплату получила.

Около пивбара – никого из своих пацанов, а пива хочется, и бабок нет. Подхожу к Грише Дикому. Он уже нажрался, как всегда, и что-то втирает другим алкашам.

– Привет, Гриша.

– Привет, салабон. В армию скоро?

– Завтра утром.

– Ты, блядь, с этим не шути. Вот запрут в Афган, как меня, тогда шутить не будешь.

– Во-первых, теперь в Афган уже не посылают, а, во-вторых, что там такого страшного, в том Афгане?

– Много ты знаешь, посылают или нет. Скажут – в Ташкент, а отправят в Афган. И что ты сделаешь? Вот отрежут тебе духи уши или яйца, потом погляжу, как ты посмеешься.

– А тебе что, отрезали?

– Я щас тебе так отрежу, что усцышься на месте. Я, если хочешь знать, давил этих хуесосов, как щенков. С орденом пришел оттуда – Красной Звезды.

– И пропил его.

– А вот и не пропил. Он дома лежит, в серванте, бля, чтобы я мог его любому говнюку вроде тебя в морду ткнуть, понял?