На моих позициях не замечалось ничего особенного. Рассевшись на станинах, солдаты, наверно, рассуждали теперь о мире, до которого все-таки дожили. Те, кто постарше, конечно, настраивались на дом и хозяйство, младшие мечтали о своем — встрече с родителями, учебе и любви. В общем, все было понятно, каждый стремился занять свое место в жизни. Победа была добыта сообща, дальнейшее, пожалуй, зависело от каждого в отдельности.
И не зависело от войны — в чем была наша самая большая удача.
Я присел на изящную белую скамейку, Франя стала напротив возле широких, с круговым обзором окон.
— Митя, ты не серчай на доктора Шарфа. Его напугали, — сказала Франя.
— Кто напугал?
— А кто их знает, — Франя пожала плечиками. — Ночью какие-то, трое...
— Военные?
— Не разберешь. Было темно. Поднялись наверх...
— А разговаривали — по-немецки?
— По-немецки. Похоже, однако, не немцы. Сильный акцент — славянский.
— И что им было нужно?
— Не знаю. Мне доктор Шарф ничего не сказал. Фрау Сабина плакала.
— А ты?.. Тебя они о чем-нибудь спрашивали?
— Я спряталась. Меня они не нашли.
— Вот как!
Это было хуже, это что-то усложнило и вызывало во мне беспокойство. Мало того, что война, фашисты, так и еще какие-то. Может, наши — особисты? Но зачем им эти австрийские обыватели? Или они из-за Франи? Но она-то зачем им понадобилась? Или она им мешала? Чего-то несомненно важного я понять не мог и терялся в догадках.
— А этот твой Шарф точно не фашист?
— Он ненавидит фашистов. В Ганновере, бывало, как бежим в бомбоубежище, так он их ругает. Представляешь: не англичан, которые бомбят, а своих, немцев. Когда те не слышат...
— Ну, когда не слышат, можно и поругать, — сказал я. — Садись сюда, рядом.
Франя нерешительно опустилась на край скамейки. Настроение ее стало заметно омрачаться, и было ясно отчего. После ее рассказа о прошлой ночи я тоже начал тревожиться. Из-за Франи, конечно. Я чувствовал, что-то ей угрожало. Девушка между тем стала рассказывать.
— Там, в Ганновере, бомбили каждую ночь, алярмы — тревоги эти, с вечера до утра. В городе ад, все горит и рушится. Цивильное население спасается в бомбоубежищах. Бывало, что и бомбоубежища рушились, и все погибали. Правда, мои старики никуда без меня. Как только загудит, зовут меня, и вместе спускаемся в подвал...
— А что у них — свой дом?
— Квартира в большом доме. Правда, квартира немалая, а я одна — и за горничную, и за кухарку. Работы уйма. Но старалась. Сначала присматривались ко мне, что я умею. Я и правда немного умела. Но училась, хотела понравиться. Потому что, как же иначе жить у чужих? Надо угождать. Так мама когда-то учила. Ну, что сделаю не так — не ругали, не наказывали, как некоторых. Фрау Сабина расскажет, покажет. Разве я эти дверные ручки когда-нибудь дома чистила? Да у нас их и не было, таких блестящих. А здесь требовалось, чтобы все было чисто и красиво.
На тесной скамейке Франя сидела близко от меня, но я подвинулся еще ближе, и она не отстранилась. Мои блудливые руки она перехватила своими и цепко держала их на коленях.
— Так ты у них за прислугу, — слегка разочарованно протянул я.