– Со мной на Русь вернется. Хватит ему на Бату работать.

Этот разговор случился как раз в тот день, когда Негой приходил к князю Ярославу. А когда последние приготовления в коронационном шатре был завершены, Гуюк назначил час великого курултая.

– Допусти к войлоку почета князя Ярослава, мой добрый Орду.

– Он – не монгол.

– Правильно. Но потому-то и допусти. Его одного из немонголов. Единственного. От такой чести он до самой смерти пить из моей ладони будет.

Орду был очень недоволен нарушением древних обычаев. Но спорить с будущим великим ханом не решился, только сопел, вздыхал и гонял приближенных, поскольку отвечал за всю церемонию.

– Скажи князю Ярославу, что Гуюк удостоил его великой чести, – велел он Кирдяшу.

Есаул доложил, и это известие вызвало смятение как у князя, так и у его ближнего боярина. Ярослав едва не лишился речи, а Сбыслава бросило в жар: он понял смысл дерзкого хода Гуюка. Хан вынуждал единственного официального представителя Руси принимать участие в церемониале провозглашения Гуюка великим ханом всей Монгольской империи. Это возмутило бы их русских князей и русскую Церковь, неминуемо раскололо бы все русское общество, внесло смуту и расчистило бы Гуюку путь к окончательному покорению русского народа. «Невскому конец, – с ужасом думал Сбыслав. – Зачем тогда Ледовое побоище? Зачем столько жертв? За что погиб отец?..» Ему стало так плохо, что он бы, вероятно, упал или натворил Бог знает что, если бы не вовремя пришедшая мысль: «Бату и Чогдар предполагали именно это. И поручили мне спасти Русь. А с нею и Золотую Орду. Из двух зол выбирают наименьшее…»

Накануне Великого курултая – церемонии провозглашения Гуюка великим ханом Монгольской империи – Сбыслав не сомкнул глаз. Сказать, что он строил планы, о чем-то думал, значило бы не сказать ничего. Он ни о чем не думал. Он не мог думать: перед ним разверзлась бездна, и ничего, кроме черноты, он в ней не видел. Просто метался без сна.

Утром 24 августа тысячи людей в парадных одеждах двинулись к коронационному шатру Гуюка, стоявшему на берегу ручья в горделивом одиночестве. С рассветом началось славословие, перемежаемое хвалебными песнями. Это продолжалось мучительно долго, до полудня, когда все вдруг смолкло, и старый седой шаман повернулся лицом к югу, подняв руки. И тотчас же все монголы, а вслед за ними и остальные присутствующие на церемонии тоже повернулись лицами на юг и тоже воздели руки. Началась длинная заунывная молитва с резкими выкриками шамана и хором голосов, пока верховный шаман вдруг не развернулся лицом к северу, дико выкрикнув:

– Вот он, светлый!

Все повернулись. За их спинами на белом, без единого пятнышка жеребце сидел Гуюк в торжественном ханском наряде.

– Объявляю вам сына своего! – выкрикнула ханша Туракина, поднятая офицерами на золототканом ковре.

Орду, как старший, подошел к Гуюку, подержал стремя и протянул руку, на которую и оперся будущий великий хан, спешиваясь. В полном молчании повел его в шатер, занавеси которого были высоко подняты, где и усадил его на отделанный золотом трон из слоновой кости работы русского мастера Кузьмы Ростовчанина. Следом за ним двинулись остальные приглашенные, но в сам шатер вошли только чингисиды, видные полководцы и – самым последним – князь Ярослав. А войдя, преклонили колени.