Утром же, после пробежки по звенящему птичьему лесу, после купания с жеребчиком, они торжественно вкатили коляску в комнату бабушки Полины. Она посмотрела на это никелированное чудо, на свою давнюю, но несбыточную мечту и строго спросила:

— Я вам на что деньги давала? А вы на что тратите?

— Мы продали монеты с большой выгодой, — деловито и по-мужски объяснил Кирилл. — В два раза дороже. И все сосчитали. На свадьбу восемьсот тысяч — за глаза!

— Такого подарка принять не могу! — заявила непокорная бабушка Полина. — Подите и продайте.

Она строжилась, а ей было несказанно приятно, что о ней, старухе, судя по возрасту, должной выживать из ума, заботились и стремились сделать хорошо. И привезли ей из Москвы не пустячный подарок, не старушечий платочек и даже не серебряное колечко. На улице она стала бывать, как только объявился старший Ерашов, но один-два раза в месяц, а то и в лето. Да и того бы хватило, если бы в короткие прогулки она не сидела в кресле у двери дома, но смогла бы посмотреть парк, прокатившись по аллеям, подремать в беседке у купальни или просто посидеть у самого озера и подышать воздухом, несомым из далекого соснового бора. И теперь все это возможно! Взглянуть бы еще разок на все заповедные и памятные места вокруг усадьбы, на все те деревья и уголки парка, с которыми она давно простилась, лежа в голодных полуобмороках многолетнего заточения.

— За то, что думали обо мне, — благодарю вас, — не сдавалась бабушка Полина. — Но мне жить и так приятно, и так столько радостного перед смертью повидала. Коляска мне и ни к чему!

Положение спас Аристарх Павлович. Он хорошо знал нрав бабушки Полины еще с тех пор, когда Безручкин морил ее голодом, а она, желая умереть, отказывалась принимать пищу от соседей.

— Хорошо, не ешь, — говорили ей тогда. — Но выпей ложку куриного бульона. Одну-то ложку!

И она соглашалась сначала на одну, потом на другую, третью, пятую ложку, и так снова втягивалась в жизнь.

— Ладно, продадим карету! — пробасил Аристарх Павлович. — Но уж разок-то прокатись! Ведь не каталась сроду! Уважь внучат-то, поди-ка, из Москвы везли!

— Ну, так и быть, — согласилась она. — Коли из Москвы везли, мучились…

— А я тебя промчу! — радовался Аристарх Павлович. — Или жеребчика запрячь?

— Жеребчика, — проворчала она. — Вам позволю только вынести меня и посадить. А Аннушка пусть повезет.

И мало-помалу с того дня «карета» бабушки Полины, бывало, не закатывалась до позднего вечера. Ей все больше хотелось успеть увидеть на этом свете: ласточек в вечернем небе, предгрозовой ветер над сосновым бором на том берегу озера, восход солнца и закат, Колокольный дуб, последний оставшийся в Дендрарии кипарис, молодые ливанские кедры, какую-то безвестную черемуху за купальней, от которой уж и пень иструхлявел. У нее оказалось вокруг столько интересов, что она напрочь забывала, кто ее везет и все время стоит за спиной. Она уже не хотела просто сидеть и дышать воздухом; она требовала все время передвигать ее, словно пыталась наверстать упущенное движение за долгие годы статичной жизни.