Энн-Мари удивила меня гораздо больше.

Насколько я помнил, мы с ней раза два заходили вместе выпить — но не более того. И все же она явилась меня повидать.

Энн-Мари работала администратором в модельном агентстве «Селект», с которым сотрудничала Лили. У Энн-Мари был грустноватый шарм женщины, всю жизнь тратившей на то, чтобы помочь другим женщинам угнаться за красотой, которой у нее лично никогда не будет. Энн-Мари было почти тридцать. У нее были мешки под глазами, в уголках которых уже начали собираться морщинки. Ее зубы были того тусклого цвета, который образуется, когда диетическая кока-кола попадает на кубики льда. Она была красива, но другой, неподходящей для модельного бизнеса красотой. Если бы она была актрисой, то идеально подошла бы на роли молоденьких женщин с трудной судьбой. Однако моде на трудную судьбу (по-настоящему трудную) еще только предстояло проникнуть на страницы «Космополитена». Если во внешности модели и можно было допустить некую потасканность, то исключительно временную, созданную руками гримера.

Похоже, она страдала от распространенной в индустрии моды любви к безудержному сопереживанию. Энн-Мари принесла мне сразу и цветы, и виноград, и журналы, как будто ей трудно было выбрать что-то одно.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

И целых полчаса без умолку говорила о Лили.

— Я тебе позвоню, когда выйду из больницы, — предложил я, когда она уходила.

— О, — произнесла она, покраснев, — это было бы здорово.

Тем самым внезапно обнаружился еще один мотив ее визита.

По сравнению со всеми этими посетителями я воспринимал появление медсестер, которые не приносили ни хороших, ни плохих вестей, с некоторым облегчением.

— Разве не предполагается, что я должен находить вас привлекательными? — спросил я самую стройную из них. — Разве не в этом заключается ваша работа?

Медсестра дала мне почитать статью о том, что униформа медсестер вызывает у пациентов-мужчин сексуальные фантазии, хотя ее специально разрабатывают в нейтральном стиле.

— Но меня и школьницы всегда привлекали, — сказал я, когда прошло достаточно времени, чтобы она поверила, будто я действительно прочитал ее статью.

Она посмотрела на меня с жалостью.

— Отлично, — сказал я. — А теперь, пожалуйста, посмотрите на меня так еще раз, только без одежды?

Она ответила мне непристойным жестом — показала средний палец, — улыбаясь, но уже на грани обиды.

Я перекатился на живот и спустил штаны.

— Как прикажете, сестра, — сказал я, — только не забудьте смазать чем-нибудь пальчик.

Когда я обернулся, ее в палате уже не было.

Я заплакал.

Наконец, ко мне зашел нотариус Лили.

Это был человек в сером деловом костюме, заметно смущенный тем, что ему приходилось изобретать манеру поведения у постели больного.

Тот факт, что я шел на поправку, очевидно, причинял ему известные неудобства: если бы его задача состояла в том, чтобы совершить внезапный набег и заполучить подпись лежащего на смертном одре, он бы чувствовал себя гораздо комфортнее.

Нотариус разговаривал со мной сухим, прозаичным тоном, который идеально подходил к его стрижке, костюму и ухоженным ногтям.