— И что же сдерживает, мешает отдаться каждому встречному самцу?

— Сама не догадываешься? ТО, ЧТО МЫ ЛЮДИ! У нас есть самосознание, которое ограничивает инстинкты, загоняет их в добровольные границы. Так же, как и животные, мы запрограммированы на выращивание потомства, которое — в нашем биологическом виде — здоровое и крепкое вырастет только в крепкой семье, с отцом и матерью.

— Звучит уныло.

— Потому что ты забыла о подарке небес, благодаря которому вынужденная моногамность воспринимается большим счастьем.

— И что это?

— Подумай.

— Не представляю.

Любовь, доченька! Мы обладаем душой, которая способна любить. Никакие множественные связи не способны сравниться с огромным удовольствием обладания единственным избранником.

— Логично, — признала Марина. — Теперь картина закончена.

— Вот и скажи мне. Любишь ли ты Андрея?

— Ненавижу его!

— А если не выпаливать, как из пушки? Если честно себя спросить?

— Не могу без него жить.

— Теперь более похоже на правду. Ты у нас умница и сумеешь обуздать припадок ревности. Да, Мариша, это ревность чистой воды. Между тем Андрей не подросток и не монах. Предположить, что он…

— Отнюдь не девственник.

— Вот именно. Не дать человеку, которого любишь, возможности высказаться… Ведь он просил?

— Клянчил и умолял.

— Так выслушай его и не торопись с выводами. И, пожалуйста, убери из своего лексикона по отношению к Андрею слова вроде «подонок», «мерзавец», «подлец». Подобные характеристики унижают прежде всего тебя.

— Мама! Ты у меня самая великая и умная женщина!

— Я даже знаю, чего ты сейчас хочешь. Поужинать. Ведь голодна?

— Как лев, точнее — полигамная львица.

— Вставай, пойдем на кухню.

С мужем Анна Дмитриевна обменялась понимающими взглядами: костер страстей пригашен, подробности позже. Когда отправились спать, она немножко помучила мужа своим молчанием.

— О чем вы говорили? — не выдержал Игорь Сергеевич.

— Рассказывала Марине, как размножаются птицы и млекопитающие.

— Что-о-о?

— У Андрея ребенок. Надо полагать, внебрачный…

Марина была уверена, что Андрей продолжит свои домогательства, готовилась к разговору с ним. Но ни на следующий день, ни через неделю, ни через две Андрей не объявился.

У Петьки резались зубы. Ольга предупреждала об этом важном событии в жизни младенца, но Андрей благополучно забыл.

Проснулся в три ночи от приглушенного плача (рева, ора, воплей) Петьки, бормотание Мари-ванны тоже прослушивалось. Снова заснуть не получилось. Тихо матерясь, Андрей надел халат и пошел в комнату, которая теперь стала именоваться детской.

Горел ночник — настольная лампа, спрятанная за спинкой тахты, — и даже в его свете были заметны признаки крайней усталости и тревоги на лице Мариванны.

— О, Андрей, мы вас разбудили.

— Давно плачет?

— После купания и кормления поспал тридцать минут… а потом… что-то ненормальное… Вы видите?

Петька извивался и блажил. Мариванна не жаловалась, но держалась из последних сил. Попробуй потаскать семикилограммового карапуза несколько часов. Андрей по себе знал — руки отваливаются, спина болит, каменея. И если сытый чистый ребенок горько плачет и корчится, то с ним действительно что-то случилось.