– Было бы неправильно рассматривать национальный характер в отрыве от исторических условий формирования нации, а также географических условий, в которых она находится, – продолжал Снегирев, поглядывая то на лицо англичанина, то на языки пламени в камине, то на книги в ближайшем шкафу. – Я уже не раз говорил – и продолжаю настаивать – русская нация сложилась в борьбе со всем, что на протяжении веков хотело ее уничтожить. Силы, которые противостояли русскому народу, приходили как с Востока, так и с Запада, и в этом контексте набеги печенегов, монголо-татарское нашествие и война с Наполеоном стоят в одном ряду. Если мы обратимся к географии, то нельзя не констатировать, что лучшие места на земном шаре достались вовсе не нам. Наши зимы холодны и суровы, лето не всегда балует нас теплом, а переходные сезоны утомительно растянуты во времени и влекут массу неудобств. Что можно сказать о человеке, которому мало того что приходится жить в не слишком благоприятных условиях, так еще к нему периодически являются незваные гости, чтобы не дать ему жить в принципе? Конечно, он не будет оптимистом; конечно, он не сможет позволить себе легкомыслия, потому что оно слишком дорого может ему обойтись; и, конечно же, ему придется научиться давать отпор любому, кто попытается его задеть. Отсюда наш русский пессимизм, наша категоричность, о которой я уже говорил, и наша готовность давать воинственный отпор везде и всегда, вплоть до дискуссий о дамской косметике, – готовность, которую многие мои коллеги путают с хамством, но которая по сути таковой не является.

Джонатан Бэрли шевельнулся.

– Вчера за ужином вы упоминали о двойственности русского характера. Что именно вы имели в виду, сэр?

– Попробую объяснить, – оживился Павел Антонович. – Дело в том, дорогой сэр, что у русского характера есть две стороны, и люди, которые не дали себе труда вникнуть в предмет, на этом основании часто упрекают нас в двуличии. В обычной жизни, когда на горизонте нет никаких угроз, русский человек, если можно так выразиться, расслабляется. Вы видите добродушного, беспечного, частенько ленивого мужичка, который довольствуется малым, если судьба не предоставляет ему большего, – но если предоставляет, он не успокоится, пока не исчерпает все ее блага. Эту русскую черту можно хорошо видеть на примере наших людей, которые неожиданно разбогатели и пускаются во все тяжкие, – пояснил Снегирев. – Умение довольствоваться малым, о котором я говорю, некоторые путают со смирением, с какой-то особой русской терпеливостью и прочим. Я же полагаю, это одна из сторон совсем другого качества – внутренней свободы, которая у русских не связана с материальным благосостоянием, с государственным строем и вообще ни с какими внешними признаками. Свобода, о которой я говорю, – еще очень мало изученный предмет. Во всяком случае, это не свобода по типу «плевать я хотел на всех остальных людей», а свобода в стиле «моя душа – моя крепость», если можно так выразиться. У разных людей она будет выражаться по-разному. Один может дойти до стремления стать юродивым, другой ограничится тем, что будет уделять внешнему миру лишь столько внимания, сколько необходимо. При этом со стороны будет казаться, что он полностью включен в деятельность, которая от него требуется обстоятельствами, и ни о чем другом даже не помышляет. Внутренняя свобода, о которой я говорю, порой требует и внешнего соответствия; так вот, когда русский попадает на бескрайний простор, где от горизонта до горизонта – леса, луга, поля, река, он чувствует, что это его, русское, родное, близкое его душе и в то же время близкое всем русским вообще…