Их давно уже искали. Милиции было известно, что Косой — это беглый Владимир Худорба, а Чиграш — рецидивист Александр Рычков, что раньше они промышляли золотишком, что совершили ряд краж и угнали в Кочевом колхозную лодку, что спровоцировали драку на свадьбе в Локосове, где нанесли тяжкие телесные повреждения гражданину Петрову, который находится в настоящее время в критическом состоянии в больнице, что подожгли два стога сена, что по непроверенным данным к ним присоединился кто-то третий, что движутся они с какой-то определенной целью в направлении прииска, что вооружены и занимаются по пути браконьерством, и многое другое.
Неизвестно было только главное — где они сейчас и как их быстрее взять. Были приняты оперативные меры, оповещены геологи и охотники, рабочие прииска и рудника, водители. Но пока никаких сведений не поступало.
Не сообщал еще ничего и участковый, на которого больше всего надеялись. Он был хотя и молодой, но хваткий, толковый парень. К тому же местный, опытный таежник. Два недели он мотался по лесам и наконец радировал с геологической базы, что, похоже, вышел на след, но помощи пока не просил.
Лепя пришел в себя от того, что у него ничего не болело. Поламывало тело от старых и новых ушибов, привычно ныли застуженные кости, чуть дергало стопу. Но прежней боли в ней не было. Сначала Леня даже испугался — ему подумалось, что нога оторвалась совсем — просто он пока не чувствует этого, потому что находится в болевом шоке. Холодея от возможности нового (и уже последнего) несчастья, нового неминуемого взрыва боли, он приподнял голову и, готовый снова закрыть глаза и снова потерять сознание, взглянул на ногу. Но она была цела, на месте, и даже опухоль на ней заметно спала. Видимо, застряв между ветками и получив рывок от тяжести движущегося вниз тела, она каким-то чудом сама собой вправилась. Леня вздохнул и осторожно шевельнул ею — больно, но не той жгучей болью, от которой темно и горячо глазам, от которой хочется нечеловечески визжать и кусать себя за руки, а ровной, спокойной и затихающей, словно уходящей навсегда.
Он лежал, тяжело и блаженно дыша, будто вынырнул с большой и темной глубины, когда совсем уже не хватало воздуха и готова была разорваться грудь, лежал, глядя невидяще, как между ним и небом нежно колышется листва и сквозь нее брызжет в лицо солнце. Потом сел и опять пошевелил ногой. Она чуть отозвалась каким-то глухим и даже приятным зудом: мол, вот я — жива и почти здорова, не бойся. Все! Можно жить дальше. И такое вдруг облегчение обрушилось на него, что Леня сначала несмело улыбнулся, затем засмеялся, все полнее и полнее и наконец захохотал, захлебываясь; из глаз потоком хлынули слезы и потекли по щекам, попадали в рот, стекали по подбородку на шею. Они были холодные, и казалось, будто он стоит, подставляя лицо под свежий весенний дождь. Леня перевернулся на живот. Истерика, в которую вылились все минувшие беды, так бур-по трясла его, что все тело подпрыгивало и билось о землю.
И так же резко, как началась, она кончилась. Леня потихоньку, все еще боясь спугнуть свое счастье, подполз к ручью, долго и жадно пил, умылся и сел, оглядываясь. Все вокруг было прекрасно. Светило в синем небе солнце, шумели ветвями деревья, журчал своей чистой водой ручей и на весь лес каркала на самой верхушке ели большая ворона. И был он один, почти здоров и, главное, свободен. «Выберусь, — подумал Леня, — еще как выберусь-то».