Мы провели там целый сезон, у водоемчика. Вода его стекала по всем этим идиотским персонажам сказок: рыбаку и рыбке, по всей этой бронзовой дури, опрометчиво воздвигнутой у стен Кремля. Мы с ней облагородили это место… Дальше писать не стану… Остановлюсь. Мне больно… Сейчас такой жаркий июль.

В 1992 году, в феврале, я прилетел в Красноярск. В Красноярске меня принимал очень революционный тогда редактор «Красноярской газеты» Пащенко. Он и отправил меня вместе с красным директором Круговым в Енисейск и Лесосибирск, на автомобиле. Рослая здоровая тайга стояла по сторонам дороги. Европейский русский лес в сравнении казался больным. Лощеный мех сибирских елей, сосен со здоровой шерстью, на удивление сильное солнце, мороз — хороша была Сибирь. Машина была теплая.

В одном месте мы остановились, отъехав недалеко от Красноярска. Кругов (если я исказил его фамилию, пусть он меня простит, тут проверить негде) указал мне на некий шпиль в отдалении — знаменитая станция слежения, чудо техники. Тогда о ней много говорили. Именно тогда в угоду америкосам начали ее демонтировать. Крутов указал и отошел отлить — от дороги в снег. Вернулся, на глазах слезы. И с трехэтажной руганью на устах, то есть на губах. Оказалось, он участвовал в строительстве станции слежения. Стал ругаться и я. Иначе невозможно было высказать, что мы чувствовали. Злобу, отвращение к своей стране, к режиму, бессилие чувствовали.

Я прилетел в Сибирь в бушлатике. Правда, в немецком, там и подкладка была суконная (французский клинче), но немцы замерзли и под Москвой. На голове у меня была кепка, купленная в универмаге в Титовграде, в Черногории. Кругов дал мне шапку. В таком виде я ходил по улицам деревенского городка Енисейска, навеки оставшегося в XIX веке. Добрых две третьих города были в категории «памятник архитектуры» — деревянные дома, серые и черные от времени. Платки, шубы, шапки — как в музее. И над всем этим компактным сгустком старины — темно-синее дневное небо, густое как клей. Температура была -32 градуса. Я тогда уже год писал для «Советской России», меня знали все.

На Енисейском тракте меня посвятили в сибиряка, Кругов приказал остановить машину. Вышли в синий клей. Открыли багажник. Достали водку и замерзший в бетонную массу хлеб. Когда наливали в стаканчики — водка текла как клей. На капоте у нас был импровизированный стол.

— Ну, Эдуард Вениаминович, посвящаем тебя в сибиряки.

Я храбро влил в себя мороженый клей. Обожгло. Внезапно загудели, проходя мимо, автомобили дальнобойщиков. Заулыбались из кабин водители. Махали руками.

— Это они тебя приветствуют, Вениаминыч! Церемония в народе известная.

Уже посвященным сибиряком, я сел в теплую машину, и мы рванули в Лесосибирск. Там в Енисей впадает рядом Ангара, а по ней сплавляют основной лес. В Лесосибирске лес складируют, режут, сортируют и транспортируют к устью, на порог Северного Ледовитого. Оттуда лес везут за границу. Лес успешно конкурирует с газом, и нефтью, и алмазами как предмет русского экспорта. Лесосибирск на самом деле — как расширенный склад лесоматериалов. Мне все это показали: Ангару, склады, лес. Меня привезли на выставку местных художников, хотя такого, как я, следовало прямиком мчать в казарму или на стрельбище. Я ходил по выставке часа два, и она мне порядком поднадоела. У меня придирчивый парадоксальный вкус; что мне можно было показать такого, если я облазил все музеи и галереи Вены и Рима и галереи Парижа и нью-йоркского Сохо! Однако я не стал снобом и долго и честно разглядывал картины художников Лесосибирска.