До свидания, дорогая моя…»
Имела ли она в виду последнюю зиму в Ираке – или вообще?
Примерно в это время Хью и Флоренс сказали ей то, что Гертруда боялась услышать: по финансовым причинам приходится закрыть Раунтон и переехать в маленький, хотя и красивый, домик в имении Беллов. В аббатстве Маунт-Грейс отреставрированный домик аббата стоял среди развалин старого аббатства и монастыря, глядя элегантным фасадом на невзрачный йоркширский пейзаж, но комнат в нем было не много. Понимание, что особняк Филиппа Уэбба, символ великой империи Беллов, скоро уйдет, а с ним и все вообще, наполняло эти дни ощущением безжалостности судьбы.
Незадолго до окончания ее визита Хью предложил дать в автомобильном клубе обед в честь Фейсала, который оказался в это время в Лондоне для лечения. В список приглашенных включили и Корнуоллиса, который был особенно внимателен. Он побывал в номере 95 на Слоун-стрит и проводил ее в Йоркшир с вокзала Кинг-Кросс на следующий день после этого обеда.
Гертруда уехала из Лондона в компании Сильвии и Мари, провожали ее преданные друзья, в том числе сэр Перси, Домнул и Фейсал. Обоим родителям она при отъезде направила нежные письма. Флоренс заметила: «После этого последнего визита Гертруды в Англию у нас у всех было чувство, что никогда она не радовалась так сильно нашему обществу, никогда не была так тронута и восхищена всем своим йоркширским окружением».
Глубокая любовь к отцу, которую Флоренс называла основой существования Гертруды, всегда ставила этих двоих чуть поодаль от Флоренс, хотя та запретила себе ревновать или становиться между ними любым образом. На этот раз Гертруда нашла Хью в страданиях и тревоге по поводу неудач семейного дела. Если доктора и сказали ей конфиденциально, что интенсивное курение наконец сделало свое дело и ей остаются считаные месяцы, она могла и не поделиться этим знанием с отцом.
С другой стороны, между Гертрудой и ее мачехой в эти последние недели в Раунтоне определенно произошло что-то значительное, и связь между ними стала теснее, чем когда бы то ни было раньше. Может, Гертруда, обнаружив, что теперь ей нужны те самые поддержка и привязанность, которые она раньше, пожимая плечами, отвергала, смогла сказать Флоренс то, что не сообщила отцу. Флоренс, с тем стойким восприятием истин жизни и смерти, что свойственно опытной матери и бабушке, приняла бы откровение Гертруды спокойно и мужественно и, вероятно, поддержала бы заговор молчания – держать Хью в неведении. Они много раз разговаривали, и это изменившаяся Гертруда, снова собирающаяся в Ирак, писала Флоренс про «последнее лето» – возможно, не в одном смысле.
«Дорогая мама!
Мне так приятно думать, что тебе нравилось, когда я приходила по утрам в библиотеку [в Раунтоне], хотя я тебе ужасно мешала. Ты знаешь, такое чувство, будто я тебя раньше по-настоящему и не узнала за все эти годы. Наверное, из-за этого общего кризиса, через который мы проходим, и из-за моего огромного восхищения твоей храбростью и мудростью. Как бы там ни было, но я уверена, что никогда тебя еще так не любила, хотя любила очень сильно, и я благодарна тебе за то, что мы были вместе с тобой в это последнее лето и что для нас обеих оно было незабываемым».