…Последнего из троих Санька и Тёмыч застрелили на лестнице. Я взял его винтовку, никто не стал возражать. Мы вообще ничего не говорили друг другу и действовали очень слаженно, как будто какая-то программа включилась. Инну Павловну отнесли во двор и похоронили за складом. Потом собрали еду, какая была, какие-то лекарства, взяли одеяла, обобрали убитых. Как раз совсем стемнело. И мы, перебравшись через улицу, ушли в лес вдоль Цны…

…Конечно, никто из нас леса не знал. Нам всем он нравился, но представления о нём были самыми смутными, просто он теперь казался самым безопасным местом на белом свете. Мы шли до утра, без остановок, а потом забились в какой-то овраг и уснули кучей. И так делали ещё два дня подряд. Младшие ни на что не жаловались ни единым словом и только цеплялись за нас, как за спасательные круги при первой возможности. Зато то и дело хныкал Дрын. Просто так хныкал, нипочему.

Потом мы нашли Илью. Он шёл нам навстречу по лесу — мальчишка лет 7–8, в когда-то хорошей, но разодранной в клочья одежде, с обгорелой спиной. Шёл и стонал, мы даже сперва испугались все. Он и тогда ничего почти не рассказал, и потом мы смогли добиться только, что "все убегали на машинах, и мы с папой и мамой, а потом всё загорелось". Дрын вдруг начал визжать, что и самим жрать нечего, а тут ещё разные на дороге… Тогда Генок подошёл к нему и молча ударил ногой в яйца. И мы пошли дальше. Девчонки несли Илью (к вечеру он пошёл сам). А Дрын — зарёванный — нагнал нас через пару минут.

На следующий день мы нашли деревню. Просто в лесу, заброшенную сто лет назад, к ней даже дороги никакие не вели. И остались там жить.

Наверное, именно тогда мы стали приходить в себя. О себе скажу только, что на вторую ночь в этой деревне я вдруг проснулся и начал выть. Именно выть, громко и неудержимо. А потом кататься по полу. Я выл и катался… выл и катался… Потом кто-то взял меня за голову и я уснул.

И почти у всех было что-то похожее. А потом человек как бы оживал…

…Жить в деревне оказалось трудно. Мы не знали, как топить печку, да и дров не было, поэтому просто сделали из кирпичей большой очаг в одном доме, целее других, даже с дверями и кроватью, из которой мы кое-как сделали шконки в пол-комнаты. Охотиться не получалось, хотя у нас были винтовки — в лесу, казалось, ничего и живого-то нет, кроме мелких птичек. Мы как могли растягивали консервы и сухари, ели щавель и варили крапиву. Хорошо, что рядом оказалась рыбная речка, и рыба хорошо шла и на самодельные удочки. Ещё на огородах оказалось много самосейки — картошки, свёклы, лука — и девчонки наперебой говорили, что к зиме мы соберём то, чего не сеяли и с голоду не умрём. Мы как-то привыкли к мысли, что и правда будем тут зимовать. И часто думали про другое — у многих разваливалась обувка, почти у всех сильно истрепалась одежда.

А вот про то, что творится вокруг, мы не знали и не хотели знать. Даже не разговаривали про это. В конце концов, тот мир, что бы с ним и в нём не случилось, никогда не был нашим. Правда часто над лесом пролетали самолёты… Но их гул был единственным напоминанием о мире взрослых с его непонятным ужасом…