— Потеха потехе рознь, — мрачно заметил Палецкий. — Вот тебе самому, князь, доводилось людишек пытать?

— У меня дело служивое. Иной раз, когда татарина в полон возьмешь, а он молчит, то приходится огонек разводить да басурманина поджаривать.

— То по нужде, — возразил Дмитрий Федорович. — Опять же сам ты этим поди не занимаешься.

— На то особые людишки имеются, — подтвердил Воротынский.

— А ты рядом стоишь али как? — продолжал допытываться Палецкий.

— Да на что оно мне? Он, конечно, ворог, но одно дело — в бою саблей с седла его ссадить, а иное…

— Вот! — кивнул Дмитрий Федорович. — А нашему великому князю оное зрелище, вишь ты, в радость великую. Там, у Константиновских ворот, башня стоит страшная. Людишки московские ее так и именуют — Пытошная, а для Иоанна она — Потешная. Частенько он там гостюет, особливо когда на дыбе кого вздергивают. Народец там, конечно, дрянной — тати всякие, мздоимцы и прочие, коих и я не жалею — поделом вору мука. Однако же любоваться таким все едино — не стал бы. Он же будто завороженный стоит — глазенки блестят, ноздри раздуваются. А по слухам, — понизив голос, добавил Палецкий, опасливо оглянувшись по сторонам, — он и сам в той потехе участвует. Сказывают, что не раз уже кнут в руках держал. Да так ловко выучился с ним, что одним ударом лоскуты мяса срезает чуть ли не до кости.

Воротынский даже коня остановил от такого известия.

— Может, брешут людишки? — почти просительно произнес он. — Сам, поди, знаешь, князь, наговорить что хошь можно.

— Может, и так, — охотно согласился тот. — А про животину, кою с крыльца скидывают, тоже брехня голимая, али как?

— То я своими глазами ныне видел, — мотнул головой Воротынский. — Какая ж брехня?

— Вот-вот, — многозначительно поддакнул Палецкий. — А ты не мыслишь, князь, что все его потехи, яко близнята, схожи? Выходит, если одному веришь, то и другое за правду принимать надобно — о том помысли. — И замолчал, давая своему гостю время осмыслить услышанное.

Во второй раз Дмитрий Федорович вернулся к прерванному разговору уже после сытного ужина, когда осоловевшего от чрезмерной дозы выпитого Леонтия Шушерина проворные сенные девки проводили в опочивальню.

— А ты к чему мне обо всем этом сказываешь? — насторожился Воротынский.

— К чему? Да к тому, чтобы ты знал, как я тебе ныне завидую, — с видимым простодушием улыбнулся гостю хозяин терема. — Простор, воля. Знай себе воюй с татаровьем поганым и ни о чем ином заботы не ведай. А тут как ляжешь на перину, так сразу думки поганые в голову лезут. Веришь ли, последний месяц ранее полуночи не засыпал ни разу.

— Так давай махнемся, — предложил с усмешкой Воротынский. — Я в твой терем перейду да в Думу хаживать стану, а ты — в степь. Небось холопов дворовых в избытке имеешь, так что сотню-другую за собой поведешь.

— До первого татарина, — весело засмеялся Палецкий. — Уж больно не свычен я к ратному делу. Опять же тебе, небось, и деревеньки мои подавай, а они у меня все ухоженные — жаль расставаться, да твои необустроенные взамен принимать. Бывал я у тебя как-то, когда в вотчину свою ехал. Недолго, правда, наутро далее уже тронулся, но повидать нестроение успел.