Возвращался Иоанн в Москву после своего неудачного похода похожий на ощипанного гусенка — мокрый от постоянного сырого снега, в изобилии валившего со свинцово-серого небосклона, угрюмый и подавленный. «Хомут худ, дуга тонка, во всем тоска», — вспоминалась ему почему-то присказка старого конюха Ермолаича, жившего в Калиновке у князя Воротынского. Именно так старик предварял любое свое поучение, терпеливо натаскивая мальчишку Третьяка. Почему вспоминал его, а не Федора Ивановича? Да потому, что он вновь перестал ощущать себя Иоанном, а кого еще вспоминать холопу Третьяку?

Людишки из его свиты тоже помалкивали, опасаясь неосторожным словом вызвать вспышку гнева со стороны государя. Один только Адашев, с которым царь еще больше сблизился за время похода, нет-нет да и вставлял словцо-другое. Говорил многое. И что победа выказывает храброго, зато несчастье — умного, и что непостоянство удачи надобно претерпевать с упованием на лучшие дни, которые непременно придут, но только в том случае, если в них верить, и что к тем, кто не умеет твердо держаться в печали, радость вовсе не приходит, но потом и он умолк.

Как назло, где-то под Владимиром погода вновь наладилась. Правда, снежное обилие продолжалось, но все-таки снежное, а не дождевое. В полном безветрии при легком морозце обильный снегопад представлялся уже не таким зловредным.

А ночью, уже на подъезде к Владимиру, когда до некогда стольного града всея Руси оставалось рукой подать, Иоанну приснился удивительный сон.

Снилось Третьяку избушка, в которой учил его уму разуму Федор Иванович. Старца Артемия не было, и они с Карповым сидели за столом напротив друг друга. Учитель был суров и мрачен. Создавалось впечатление, будто он чем-то сильно недоволен. Взгляд его из-под насупленных бровей колол и жег Третьяка.

— Я все выучил, — прервал мучительно затянувшуюся паузу Третьяк и, не дожидаясь, приступил к рассказу. — Яко повествующи некий старец…

— Ты ничегошеньки не выучил, но лишь затвердил, не сумев ни осознать моих истин, ни следовать им, — строго прервал его Федор Иванович.

— Да не могу я так, как ты, — виновато заметил Третьяк. — Не дано мне этого.

— Что не можешь — понятно. Молод еще, — усмехнулся наставник. — Поживи с мое, да пожуй с мое, тогда и сам научишься, как человечьи мысли, словно грамотку, читать. Ныне не о том речь. Я тебе что сказывал?

— Я и делал все, как ты учил, да в книжицах чел, — огрызнулся Третьяк.

— Что книги, коль нет ума в главе?! — возмутился Федор Иванович и, схватив здоровенный раскрытый фолиант, с силой метнул его прямо в отверстое жерло печи.

Книга тут же занялась ярким пламенем. Весело затрещали занявшиеся огнем желтоватые страницы. Подменыш ужаснулся этому кощунству со стороны учителя и замолчал — не зная, как оправдаться да и в чем, собственно, его вина.

— Я тебя учил, что начинать надобно снизу, — устало произнес Карпов. — Снизу, а не с крыши. Не пори одежу, коль шить не умеешь. А ты к победам ратным потянулся. Меж тем в державе у тебя, куда ни глянь — такое творится, что волосы дыбом становятся.