— Если что, так я с людишками поблизости буду, — предупредил сразу после вечерней службы князь Палецкий, хмуро поглядывая на осунувшееся лицо царя.

— Я постараюсь, чтоб ни ты, ни твои люди мне не понадобились, — кисло скривившись — на улыбку сил не хватало — пообещал Иоанн, вновь понемногу становящийся Подменышем.

— И я на это надеюсь, государь, — кивнул Дмитрий Федорович. — Вон ты ныне как в Думе лихо всех отчихвостил. Бояре-то выходили красные как раки. Такую баньку им учинил — любо-дорого. Изрядно веничком прошелся по телесам.

— А может, мне у отца Сильвестра благословения попросить, — задумчиво спросил Подменыш.

— Ты еще исповедуйся перед ним, — иронично хмыкнул Палецкий. — Он, конечно, человек-то славный, но представляешь, что тебе на это скажет? — заметил князь и пробасил, подражая голосу протопопа: — Без божьего благословения?! Ввести в обман юную отроковицу?! Так это ж блудодейство непотребное! Опомнись, государь! Опомнись и пока-а-айся, — дурашливо затянул он.

— Тогда я пойду? — неуверенно сказал Подменыш.

— Иди, государь, — строго произнес Палецкий. — Как раз стемнело уже, а ночи ныне короткие. Это только у людей в ней девять часов считать принято[141], а рассвет — он гораздо ранее приходит. Не успеешь оглянуться, как утро, — и присоветовал: — Про Думу почаще вспоминай. Ты ее тоже боялся, а как славно вышло-то! По всему выходит — твой день ныне, так что должно повезти.

— День-то мой, — все так же неуверенно кивнул Подменыш. — Вот только ночь чья? — и обреченно вздохнул.

Еще месяц назад ему казалось все просто, особенно после того, как к нему в уединенную каморку, расположенную в укромной подклети терема князя Палецкого, зачастили бегать по ночам три удалые разбитные девки — Ульяния, Палашка и Степанида.

Первой — ласковой и ведущей себя покровительственно, можно сказать, чуть ли не по-матерински — он достался еще девственником, и та, снисходительно, но не обидчиво улыбаясь, принялась обучать стыдливо краснеющего юнца вначале азам постельной утехи, а уж на третью или четвертую ночь — всевозможным вывертам и ухищрениям.

Правда, она и сама знала их не больно-то много, что Третьяк выяснил после того, как к нему заглянула Палашка. Эта была ненасытной и, обнажая в хищной улыбке мелкие и острые зубы, выжимала из него соки до самого рассвета, а то и дольше. Девка вытворяла такое, что Третьяк одно время даже усомнился — да христианка ли она или ведьма.

Думать такое было чуточку страшно, но в то же время как-то томительно сладостно. Правда, размышлял он над этим недолго — ровно до того момента, когда она, снизойдя к его просьбе, несколько раз перекрестилась. Надо сказать, что смышленая Палашка сразу догадалась, зачем попросил ее об этом высокий широкоплечий юноша, но ни чуточки не обиделась. Напротив, ее самолюбию это даже польстило. После нее он чувствовал себя опустошенным до самого донышка, но приходила следующая ночь, и все повторялось вновь.

А вот с третьей — Степанидой — ему пришлось потрудиться самому, чтобы расшевелить эту неуклюжую крупную девку с вечно виноватым выражением красивого лица. Вот только ему не нравилось, когда она, будучи, казалось бы, полностью удоволенная им, начинала плакать, словно винилась перед богом за то наслаждение, что ей досталось.