— Нафига?

— Сказал, по делу.

— А точнее?

— Точнее не знаю. Скоро вернется, сам скажет.

—- Я же сказал, сидеть, как мыши! Блин, на час оставить нельзя. Нахрена он в часть к ним поперся?!

Петро отбросил подушку с лица. Но никаких попыток встать не предпринял.

— Батя, ну почему я сразу крайний?!

Трофимов сделал еще один глоток. Крякнул в кулак.

— Связь с «Юнкером» была? — спросил он уже умиротворенно.

— Так точно. Четырнадцать тридцать ровно. У молодого пруха, по ходу дела. Двух «языков» взял. Сейчас потрошит. Если получит наводку на «Слепня», экстренно выйдет на связь в шестнадцать по нолям.

Трофимов покачал головой.

— М-да… Фартит молодому.

За окном раздался скрип песка под тяжелыми шагами и натужное сопение.

Рука Петра снова упала на цевье автомата. Трофимов так же резко подгреб свой.

— «А-йя милава узнаю по походке,

Он носит, носит брюки-галифе…», — дурным голосом заблеял кто-то на крыльце.

— Кульба, — облегченно выдохнул Петр, возвращая руку в исходное положение.

Дверь распахнулась. Весь проем заняла богатырская фигура. Человек сопел под тяжестью АГС-17*, взваленного на плечо. В свободной руке удерживал на весу станок гранатомета.

Физической силы у Геракла было, как у неандертальца. Мозгов столько же, чем без зазрения пользовался Кульбаков.

*— автоматический гранатомет

— Гриша, ты его пока у стеночки поставь, я потом скажу, куда приспособим, — раздался в предбаннике его цыганистый голос.

Гриша-Геракл уставился на Трофимова, не зная, что делать дальше.

Трофимов усмехнулся и кивнул на темный угол. Геракл тут же свалил туда свою ношу.

Кульбаков на секунду возник в проеме, поставил через порог две «улитки» от гранатомета. Глаз у него был, как у конокрада, все считывал влет. Улыбка была под стать глазам, бедовая, воровская.

— О, батя! Уже вернулся. Щас все объясню. Щас только контакт с местным населением налажу, и объясню.

Трофимов мрачно кивнул в ответ.

Петро сразу же присел на постели, осклабился, ожидая бесплатного цирка. Гаврила не выходил из темного угла.

За тонкой стенкой рассыпался скороговоркой Кульбаков:

— Так, камрад, спасибо за службу. Данке шен, говорю. Вольно, можно оправиться. В смысле — сделай вид, что тебя тут нету. Иди, иди, камрад, советский специалисты отдыхают, нефиг мешать.

Кульба кого-то мягко, но настойчиво выталкивал на крыльцо. Человек, судя по звукам, выходить не хотел.

— Так, я не понял, это шо за дела? Все, свободен, молодой! — перешел на ефрейторский тон Кульба.

— Советский товарищ, отдай! — почти без акцента заявил «камрад».

— Чего?!

— Отдай!

— Не могу, камрад! Долго объяснять, но — не могу.

— Отдай! — упорствовал «камрад».

— Как я тебе его отдам? Накрылся тазом гранатомет. Сломался. Ремонт, понял? Все, свободен!

Хлопнула дверь.

Кульба, отдуваясь, шагнул через порог.

Трофимов осмотрел его долговязую, переполненную энергией фигуру, и отвел взгляд, чтобы Кульба не увидел плещущегося в глаза смеха. Капитан Кульбаков принадлежал к неистребимой никакими уставными мерами породе поручиков Ржевских, на которых стояла и стоять будет русская армия. Бабник, похабник, балагур, не дурак выпить и умный до всего, что касалось нарушений всех статей уставов разом. Душа кампании и головная боль начальства. Правда, начальство таких, скрипя сердцем, любит. Потому что из ангелов героев не получается. А со смертью Кульбаков играл в подкидного самозабвенно, как жил, правда, передергивая и отчаянно жульничая.