«К тому же во сне к тебе может прийти какая-нибудь умная мысль, дорогая, — заметила Женушка Белингейм. — В романах именно так и происходит».

— Может быть, ты сможешь что-нибудь придумать, — ответила Джесси. — До сих пор у тебя это неплохо получалось.

Джесси улеглась поудобнее, отодвинув подушку плечами подальше. Плечи болели, руки (особенно левая) мучительно ныли, а мышцы живота дрожали от напряжения, ведь они поддерживали ее в сидячем положении достаточно долго, пока она пила воду через соломинку, но она все равно чувствовала странное удовлетворение. Джесси находилась в мире и согласии с собой.

«Удовлетворение? Как ты можешь чувствовать удовлетворение? Твой муж мертв, и ты тоже сыграла в этом определенную роль, Джесси. Считаешь себя снабженной всем необходимым? Ты думала о том, как будет выглядеть эта ситуация в глазах констебля Тигардена? Как ты думаешь, сколько времени ему понадобится, чтобы позвонить в полицейский участок? Тридцать секунд? Может быть, сорок? Здесь, в деревне, они думают несколько медленнее — может быть, ему понадобится целых две минуты».

Ей нечего было возразить. Это была чистая правда.

«Так как же ты можешь чувствовать удовлетворение, Джесси? Как можно чувствовать удовлетворение в данной ситуации?»

Джесси не знала этого, но это было действительно так. Чувство успокоения, охватившее ее, было таким глубоким, как снежные сугробы, нанесенные мартовским ветром на северо-востоке, и таким же теплым, как пуховая перина. Джесси подозревала, что в основном это чувство вызвано чисто физическими причинами: если вы умирали от жажды, то полстакана воды вполне могли удовлетворить вас.

Но была сторона и чисто психологическая. Десять лет назад. Джесси неохотно рассталась с должностью подменного учителя под давлением упорных (возможно, безжалостных — в данном случае это наиболее подходящее слово) логических доводов Джеральда. Он зарабатывал почти сто тысяч долларов в год. Рядом с этой суммой ее пять или семь тысяч казались просто мизерными. Они вызывали только раздражение. Когда приходило время платить налоги, налоговая инспекция забирала большую их часть, в потом рылась в их финансовых книгах в поисках остальной части ее заработка.

Когда она жаловалась на подозрительное поведение налоговых инспекторов, Джеральд смотрел на нее с любовью и раздражением. Это не было его обычное выражение «Почему все женщины такие глупые?» — это выражение не появлялось у него еще лет пять или семь назад, — но было очень близко к нему. «Они видят, сколько зарабатываю я, — говорил он Джесси, — видят две большие немецкие машины, стоящие в гараже, они смотрят на фотографии нашего загородного дома у озера, а потом они читают справку о твоей заработной плате и видят, что ты работаешь за деньги, которые кажутся им пустяком. Они не могут поверить этому — им это кажется жульничеством, прикрытием чего-то другого — и поэтому они начинают рыскать вокруг, считая, что должен быть еще какой-то доход. Они не знают тебя так, как я. Вот и все».

Джесси была не в силах объяснить Джеральду, что значил для нее контракт на подменную работу, а может быть, он просто не хотел слушать. Но все равно, работа учителя, пусть даже и неполный рабочий день, наполняла ее жизнь значимостью, а Джеральд не понимал этого. Как и того, что работа создает мостик к той жизни, которой она жила до того, как встретила его на вечеринке Республиканской партии, когда она работала учителем английского языка в высшей школе и была женщиной, живущей только на свою зарплату, уважаемой и любимой своими коллегами и никому и ничем не обязанной. Она не могла объяснить (или просто он не хотел слушать), что идея оставить преподавание — даже на такой частичной основе — навевала на нее печальные мысли о собственной бесполезности.