В прожженных у костров или печки шинелях, вывалянных в грязи, которую невозможно отскоблить. Затертые штаны, обмотки, ботинки, затянутые проволокой или кусками расплетенного телефонного провода. Шнурки быстро сгнивали, поэтому выходили из положения, как могли. Чтобы спастись от холода, надевали по несколько пар белья и телогрейки. В куче одежки было трудно передвигаться, зато очень уютно чувствовали себя вши.

Новички от укусов вшей первое время не могли спать, затем привыкали. Кто выдумал сказку, что на войне не болели? С наступлением осени почти все ходили простуженные. Особенно часто случалось воспаление мочевого пузыря, когда каждые полчаса, а то и чаще нестерпимо накатывала потребность помочиться. Не всегда успевали расстегнуть пуговицы, все текло по ногам.

От расчесов (чертовы вши!) появлялись язвы, которые не заживали неделями. Когда встали в оборону на Дону, первое время больных отпускали на пару-тройку дней в лазарет. Поздней осенью командиры ополовиненных рот уже не имели возможности отпускать людей лечиться. В обороне зияли прорехи по сотне и больше метров. Спасибо, когда ребятам с высокой температурой давали просто отлежаться в землянке. Вместо них дежурили товарищи, вышагивая ночами по траншеям.

Была война, и жаловаться тут нечего. Принимали все как должное. Возвращаясь из засады, мы с Веней Малышко стягивали с передышками друг с друга мокрую одежду. Суставы после двенадцати часов «охоты» и неподвижной лежки на земле не гнулись. Нытье никем не приветствовалось, а лучшим сочувствием была кружка горячего чая (отвара из травы) и место у печки, которое освобождали на часок, чтобы мы прогрелись.

Я не рассказываю ничего нового. Просто с каких-то пор меня стало тошнить от вида бодрячков-героев, гуляющих из фильма в фильм («Под ливнем пуль», «На безымянной высоте» и т.д.) в новеньких сапогах, гимнастерках, с орденами-медалями и сказочными автоматами, в которых никогда не кончаются патроны. Ну а фрицы валятся, как снопы. Умудрились даже сделать боевик из трагической повести «Звезда» Эммануила Казакевича о разведчиках.

Ну, ладно, возвращаюсь в брезентовую палатку эвакогоспиталя.

Когда вновь поступившие раненые приходили в себя, как правило, их расспрашивали, кто, где служил, о последних новостях. Хотя дивизия не такое уж крупное подразделение, но в госпитале иногда встречаешь кого-то из однополчан.

— Снайпер, значит?

— Снайпер, — кивал я.

— Много итальяшек нащелкал?

— Двадцать восемь подтвержденных.

Некоторые не понимали смысл слова «подтвержденные».

— Это которые наповал, что ли?

— Нет, только те, кого видели свидетели. Ну, как падал или на земле лежал.

— Хочешь сказать, что ты не три десятка, а полсотни перебил?

Звучал голос кого-то из ехидных, въедливых старожилов. Как ни расписывай, а многие красноармейцы гибли и получали ранения, не успев уничтожить ни одного врага. А тут сразу двадцать восемь! Целый взвод. Но о снайперах, особенно сталинградских, много писали в газетах. Те валили по сотне фрицев и больше.

— Ничего я не хочу, — огрызнулся в ответ. — Двадцать восемь в листе учета засчитали, вот и все. Двадцать девятого стрельнул, а когда отходил, получил пулю в ляжку.